— Слышал ваш разговор с Чеховской, — сказал Юра, — не совсем понял, о чем речь… Нас касается? — От него не укрылось легкое замешательство Семена, впрочем, он так и не обернулся, лишь досадливо дернул плечом. — Может, есть смысл прощупать какие-то новые ходы?
— Ну как же, — хмыкнул Семен, — план побоку, даешь изобретательство?.. Работаем параллельно, мое дело — доложить результаты…
— Сам же сказал — нам отвечать.
Семен промолчал, думая о своем, а может, просто не принял реплики всерьез, это на него похоже. Едва Юрий успел запереть дверь, как тот уже плескался над ванной, покрякивая от удовольствия.
— А что, братцы, и вправду сходим? Очаровательная «Ведьма». Два часа приглушенных эмоций. Только сначала гуляш. С картошечкой! Бр-р… Чья там очередь стряпать? Петра?
— Юрочкина.
— А-а, шефа? Великолепно! Обожаю Юрочкины обеды. Пересолу не будет, абсолютная гарантия. По причине высокой нравственной устойчивости.
— Не понимаю, — сказал Юрий, — зачем было Чеховскую обманывать? Пошли бы все вместе…
— Обманывать? Петр! Нет, ты слышишь! — загоготал Семен. Плечи его — могучие, в жемчужных каплях — восторженно вздрагивали. — Нет, хватит с нас. Побаловались — и гуд бай. Как сказал Наполеон после Москвы, не будем углубляться…
— Ты… о чем?
— Все о том же. Семейная тайна.
— Трепач…
— Точно.
— Нет, правда?
— Правда. А как же! — Золотой зуб придавал Семену выражение искушенности, и Юрию стало противно — до тошноты.
Он все никак не мог повесить куртку и уйти: пальцы не слушались.
Семен резвился, кося сквозь брызги совиным глазом.
— Не веришь, можешь сам убедиться — эмпирически! Попробуй закинь удочку. Как в свое время наш профессор, — с неожиданной злостью бросил Семен, тяжело задышав. — Впрочем, не знаю, насколько там клюнуло. Ах, ах, легкий флирт, стариковская сентиментальность. А выглядит-то он бодро, сам же видел.
Он обернулся к Юрию, отфыркиваясь, словно вынырнул из воды, лицо его было красно и уже не улыбалось.
— Мелешь чепуху, — уже спокойней сказал Юрий, чувствуя за нападками Семена обычную ревность. Черт знает какие у них с Шурой отношения. — «Убедись… профессор». Что ж она, по-твоему, вещь?
Он торопливо отпихнул Семена от ванны, словно боясь услышать возражение. Но тот уже и сам обходил его сторонкой, с комичной тревогой в хищно расставленных желтоватых глазах.
— Петр, ты слышишь?
— Ну, что там? — донеслось из кухни. — Дай спокойно червячка заморить.
— Как что? Как что? Мы, кажется, слишком беспечно отнеслись к возможности пересола! Человек на грани катастрофы, а ты спокойно жуешь колбасу! Нет, ты вглядись в это беспредельно честное, интеллигентное лицо, на котором уже проступают признаки неизлечимой болезни, известной в латыни под названием аморе мортус!
Слова привычно били из Семена, как вода из брандспойта, но сейчас что-то настораживало в этом фейерверке — сухая, недобрая затаина.
— Ну, чего ты на меня уставился? Мойся. И убери с лица свою колкую улыбочку, а то я краснею… Шеф!
Сунув голову под душ, Юрий с облегчением вздохнул. Черт бы побрал Семена, а заодно и Шурочку. Почему его должна волновать судьба чужого человека? Шеф! Дурацкая кличка, которой он обязан Любе Стриж. Это она, радушно приняв Шурочку, решила, что гостье нужно создать «теплую атмосферу»: человек в чужом городе, у нее какая-то семейная драма, она не должна чувствовать себя одинокой.
Как бы не так! Не только в городе — во всем районе, наверное, не осталось уголка, где бы не побывал за месяц ее голубой «Москвич», развозя рабочих на крестины, именины, свадьбы. По утрам у нее припухшие глаза. Опаздывает, зато к концу дня удивительно пунктуальна. Без пяти пять на ней уже пыльник. «Что так рано?» — «Пока выйду, будет ровно пять». Куда только он ни пытался ее вовлечь — начиная от стенгазеты и кончая лагерной комиссией (ведь у нее тоже ребенок), — ни разу не явилась. Начнешь уговаривать — взглянет как в пустоту.
Правда, сегодня… Да, что-то с ней сегодня случилось: приглашала. Только незачем было говорить ему «шеф»… И еще она сказала «Юрочка». Странно…
Нащупав полотенце, протер глаза. В дверях, прислонясь к косяку, стояли Петр и Семен. В руке у Семена качалась алюминиевая сковородка. Тонкие ноздри его насмешливо вздрагивали.
— По-моему, ты все-таки не прав, — сказал Юрий упрямо. — Вот если к женщине… ну, в общем, к человеку относиться с уважением, он не сможет не оценить этого, тем же и отплатит, вот так!
Он опустил ресницы, длинные, черными метелками, с внезапной остротой понял, что вид у него в эту минуту до отвращения наивный.