Казалось, мелькнула мысль, словно некое озарение, простая, ясная, все объясняющая, но он так и не смог удержать ее и, все еще пытаясь сосредоточиться, сказал рассеянно:
— Если ты такой умный, измени сам себя.
— А зачем? Представляешь, все станут одинаково хорошими, исчезнет диалектика, жизнь. — Семен шутовски рассмеялся. Опять это был прежний Семен, у которого не поймешь, где правда, где фарс. — Нет, Юрочка, умней себя не станешь… А ты в самом деле идеалист, и несколько старомоден. Тебе подавай ясность, чтобы дважды два — четыре. А это отклонение от нормы. Норма — это сложность, стихия. Истина где-то в синтезе, зачем же залезать в дебри в поисках четверки. Это примитивно, как бунт. Не нарушай связей, не насилуй…
— Аминь? — спросил Юрий.
Он и не мыслил «нарушать». Напротив, хотел извлечь корень из этих Семеновых умозаключений, а получалось, что тем самым рушит почву, жизнь. Да кому она нужна, такая почва, Семену? И ему вдруг живо, с какой-то пугающей ясностью представилось, что Семен существует в ином, чем он и Петр, измерении, где бытуют свои правила, свои законы делячества, привычные, как атмосферное давление, как собственная кожа, без которой нельзя дышать. А кто там правит бал, в темноте, в дебрях?
Юрию стало жарко… Что-то похожее чисто физически он испытал однажды в турпоходе, на Машуке. Ночью ветром его швырнуло на край обрыва, и он не мог ступить шагу — не знал куда. И сейчас он вслепую, лихорадочно нашаривал твердь.
— Ладно, — сказал Семен. — Не скисай, не такой уж я страшный. Просто обыватель, да? А ты хороший, паинька.
— Ну и что?
— Нет, это прелестно… — В голосе Семена прозвучала уязвленность. И снова блеснула все та же неуловимая мысль. — Нет, это чу́дно, когда хвалишь самого себя. И это, между прочим, настораживает… Нет, брат, все мы одинаковы, одного мяса.
— А как же диалектика?
— Что?
— А сложности? А катаклизмы? — Юрий вцепился в Семена, как в репейник над пропастью. — Или когда одинаково хорошие — это плохо, а одинаково плохие — можно жить?
— Ну, ты меня не лови, не оригинально. Плохие, хорошие — не в этом дело, в природе важно сдерживающее начало. Чувство меры.
— И только? — Он все еще держался за свой репейник и вдруг понял, что вся эта Семенова говорильня — блеф.
— Ладно, — сказал Семен, — спать пора… Кстати, как прогулочка за город?
«Уже успела растрезвонить. Ай да Шурочка!»
— Да ты не смущайся… Ну видели, как вы с ней были в кафе. И поехали, ясное дело. Тут не Москва, все на ладони.
Лицо Семена передернулось в какой-то нарочитой, не то насмешливой, не то жалкой улыбке. Или Юрию показалось в темноте. Странно, что Семена это так волнует.
— Да мы просто махнули подышать… К знакомой тетке в колхоз. И вернулись. — Сам не понял, почему скрытничает, чего стыдится. Чувствовал, что Семен ловит каждое слово. Зачем? До чего же противен бывает собственный голос. Но он все-таки досказал, сердясь: — Вымокли на обратном пути как черти. А что?
— Нет, ничего. Погостевали, и на здоровье. — Семен перевел дыхание. — Только не углубляйся. А привалит счастье, бери как подарок. Легче будет терять. — Семен рассмеялся дребезжаще. — А то ведь ты такой, цельный. Еще сломаешься. Кстати, что же вы решили с окислением?
«Вот оно, — подумал он, — вот оно, самое главное, зачем Сема явился».
— Пойду к Любе — пусть соберут техсовет.
— Наше дело правое. Узаконенное.
— Пусть так…
— А Люба-то меня не обойдет, профессора тем более. Не возьмет на себя ваши фокусы и директор. Не будь наивняком. Что он, станет решать за институт? Его дело — согласовать, а не ставить палки в содружество. И потом, ему на пенсию скоро.
«Господи боже, да ведь он трус. — Наконец Юрий понял, поймал мысль. — Трус, потому что своекорыстен, заинтересован и боится, как бы не прогадать. Видно, почва под ним не так уж тверда, как кажется. Потому и приплел, что боится, да еще натянул философский панцирь, Мефистофель доморощенный. Значит, не так уж плохи наши дела». Ему стало весело, даже головой затряс.
Семен удивленно молчал…
В комнате повисла тишина. Тикал будильник, отсчитывая секунды. Время летело, а Семен все молчал, будто уснул, откинувшись в кресле, лишь восковым пятном светлело лицо. Юрию стало не по себе, точно вдруг пахнуло из темноты чем-то зябким, тревожным.
— Ну пока, спокойной ночи, — произнес Семен и медленно поднялся. Он был совершенно трезв.