Многие из них считались «характерниками» – знакомыми с колдовством, – другие были знаменитыми предводителями – «ватажками», иные были просто разбойниками – «харцызами», «драпижниками».
Существовали лугари тем, что «ходили в добычу на рыбу, соль, зверя», но обычным их занятием была война, низведённая на степень мелких грабительских набегов.
Ни друзей, ни врагов, ни мира, ни союзов они не признавали – шли сегодня на тех, кого вчера защищали.
Стоило только пронестись слуху, что где-нибудь на Муравском, или Чёрном, или Саксанском шляху «перемешкивает» ватага, собираясь «унадиться» до турка или «под ляха», как из разных Терноваток, Лозоваток, Камышеваток, Волчьих, Конских, Сухих и Водяных балок выползали звероподобные люди, примыкали в громадном количестве к ватагам и пускали «пал» по всем «усюдам» – турецким, польским и татарским.
У одного из таких лугарей – Бовкуна – и решил Омелько спрятать больного шведа, да и самому переждать у него, пока что.
Бовкуна хорошо знали в зимовнике Шульги да и в самой сечи имя его не безызвестно между козаками.
Когда-то славный козак и заслуженный войсковой полковник – Бовкун с честью предводительствовал, был выбираем на многие войсковые должности, но потом от всего отказался и бросил сечь, отдав своему родному Платнировскому куреню своё полковничье знамя на вечное хранение при куренном образе и на добрую славу о себе.
Омелько хорошо помнил его громадное зелёного шёлку знамя, расшитое золотом и серебром, гордо выносимое Платнировцами на Крещение Господне, когда всё низовое войско выстроилось по куреням, каждый со своими куренными знамёнами и знамёнами прежних полковников, воздавая мелким мушкетным огнём и арматной пальбой хвалу празднику.
Никогда уже Бовкун не появлялся на сечи, а по зимовникам его имя стало упоминаться в числе имён лугарей, «блукавших» по Дикому Полю.
Среди ватаг, грабивших Приднестровье и Побужье, Бовкун считался «харатерником», умевшим отводить глаза врагам, залечивавшим самые тяжёлые раны и заговаривавшим неприятельское оружие так, что оно не вредило козаку.
***
Ещё отблески зари горели на небе, когда, пробродив двое суток по степи, Омелько остановился у байрака, где находился бурдюг Бовкуна.
Швед был плох. Ещё в начал пути он обменивался иногда несколькими замечаниями с Омельком, коверкая русские, польские и украинские слова, нахватанные за долгие походы, но потом уже почти не мог объясняться.
Ирих стал часто впадать в забытьё, по временам бредил и шёпотом толковался с какими-то видными только его воображению собеседниками.
– Плох, брат Юрко, – качал головой Омелько, переиначив по своему Ириха в Юрка, – только на Бовкуна и надежда... Если найдем Бовкуна – сразу вылечим... Он «характерник» хоть куды!
Уложив шведа на бурку и тщательно сбатовавши* и стреноживши коней, Омелько оглушительно свистнул.
Ответа не было.
Тих и неподвижен был «чагарнык» – мелкий лес по краю балки, неподвижно и безмолвно чернели массивные дубы и бересты на дне оврага.
– Неужели нет! – с тоской подумал Омелько.
Он свистнул опять и уныло застонал сычом «пугу! пугу!»
В глубине байрака – как неясное эхо – послышался слабый отголосок.
– Эге! – сказал сам себе Кислань, – Бовкун тут, – и, склонившись над обрывом балки, вновь долго и протяжно закричал: – пугу!.. пугу!.. пугу!..
Вдруг из тёмной глубины послышался волчий вой, настолько зловещий, что даже привычного Омелька передёрнуло, а лошади начали храпеть и топтаться.
– Что это!? – задал себ вопрос козак и торопливо вынул пистолеты из кобуры, привешенный к шароварам.
Вой всё усиливался, расширялся и, то приближаясь, то удаляясь, казалось, наполнял собою весь байрак.
– Ох, лихо! – к своему ужасу Омелько ясно услышал ответный вой дальних волчьих стай.
В далёких и ближних балках, у степных озёр, в болотистых урочищах были слышны волчьи завывания и новые, и новые хищники откликались на призывный вой.
– Проклятый ведьмак, – ругал Кислань, – это ж он волков вызывает. Недаром про него говорим, что днём человек – а ночью зверюка.
Омелько был храбрый козак, но нечистой силы трусил.
– Всё одно, – торопливо крестил он пистолет, – проломлю голову, будь хоть волк, хоть ведьмак!
Кони храпели, дыбились. Ирих опять бредил, выкрикивая хриплым голосом командные, слова.
– Эх, хоть бы Юрко не нёс своей нисенетницы*, – прислушивался Омелько к диким бессвязным выкрикам больного, – всё было бы легче...