«Полтавский полк с Сечью – как муж с женой» – говорилось тогда, и полтавцы запорожцев не выдавали.
***
В городе Богодухове происходила обычная осенняя ярмарка. Множество народу стекалось из ближайших и дальних селений: Писаревки, Мерчика, Павловки, Вертеевки, Купьевахи. На большом зелёном лугу вдоль реки Мерло по обоим берегам тянулись ряды возов, гурты рогатого скота, отары, овец, ятки торговцев с красным товаром. В самом городе, раскинутом по отлогому холмистому склону, было тесно, потому что все площади и улицы были обведены и перерезаны рядами огромных окопов. Это всю зиму и весну старался фельдмаршал Шереметев на случай движения шведов из Гадяча к Харькову.
Среди гудевшей – как пчёлы на пасеке – толпы, медленно прохаживался старый хуторянин Гнат Трепилец, заложив за спину руку с батогом и прицениваясь попутно к разным ярмарочным товарам. Его сопровождала, робко держась за рукав отцовской свитки, пятнадцатилетняя дочка Ивга.
Вся расцвеченная лентами, позвякивая дукатами и монистами в несколько рядов охватывавших её шею, сероокая Ивга боязливо сторонилась от городских хлопцев, не отвечая на их «жарты» и «зачипания»*, а сама между тем с любопытством рассматривала всё вокруг.
Так прошли они из конца в конец всю ярмарку и уже добрались до самых крайних чумацких возов, как вдруг Трепилец порывисто шагнул и затем неподвижно остановился, уставившись куда-то глазами.
– Тату*! а тату! – дёргала его за рукав Ивга, которую мало интересовали чумацкие возы, – идёмте дальше на ярморок! Туды, где крамари с ятками*!
Трепилец будто и не слышал дочери.
– Тату, а тату, чего вы стоите, – продолжала Ивга дёргать отца за рукав.
– Знаешь доню, – отозвался к ней старик, – а ведь это Омелько! Накажи меня Бог, Омелько!
– Какой Омелько?!
– Да наш Омелько, дурная дивчина! Вон видишь – половых* волов погнал в Мерло поить! Ей Богу, Омелько!
Ивга таращила глаза, но никого не видела, кроме чумаков*, гнавших на водопой волов. Да и откуда ей было знать Омелька, когда тот как ушёл на Запорожье, так и не появлялся дома. А между тем Трепилец уже обнимался и целовался с каким-то молодым чумаком.
– Тату! родный тату!
– Омелько! Сынку мой!
– Идёмте ж, тату, до моего воза!
– Что ж ты, сынку, чумакуеш?!
– Не сам, тату, с товарищем!..
– Ну, веди, сынку, до своего воза!
Омелько Кислань – это был он – ведя за собой круторогих волов, подвёл так неожиданно встреченного отца к своему возу. На возу сидел в серой мужицкой свитке и больших смазных сапогах Ирих, с спокойствием заправского чумака покуривавший люльку.
– Вот мой воз, а это и товарищ Юрко Безродный – вдвоём сбились грошами да и чумакуем.
– Так, так, сынку, – кивал головой Трепилец, разглядывая крупную соль – бузу, которой был нагружен воз, – тай добрая соль.
– Где ж ты, сынку, бывал...
– Э, тату, бывал в бывальцах, видал видальцы, – уклончиво отвечал Кислань.
– Так, так, сынку, – повторял старик, понявши, что Омелько не хочет отвечать на его вопросы.
– А это тоже козак? – толкнул Трепилец сына, указывая на шведа, продолжавшего окружать себя едкими струйками забористого тютюну.
– Не тот козак, тату, что поборет, а тот, кто вывернется...
– Так, так, сынку!
– Ну и кумедные* эти запорожцы, – думал старик, – слова просто не скажет, а всё с вывертом! Вот, поди, и поговори с ним.
***
К вечеру, распродав соль и выпив кварту* доброй горилки, а другую захватив про запас, наши чумаки уселись втроём, с Трепильцем на своём возу и медленно потянулись на хутор к старику.
Сзади Ивга правила своим возом и сквозь облака пыли слышался её звонкий девичий голос – «цобе», понукавший волов.
Была выпита взятая про запас кварта, стояли на шляху возле корчмы добрый час – пока не распили ещё кварты, и уже сильно охмелевшие приехали на хутор Трепильца.
Как ни допытывался старик, ничего не мог толком добиться от сына – как он стал чумаком и откуда он подобрал себе товарища.
– Бог с ними, – решил наконец старый хуторянин, – дело чудное, однако гроши привезли... Будет время – сами расскажут. Видно, что не розбишаки какие, не гультяи* – при мне деньги честно заработали. Бог простит, если что и было.