Оливье тихо заплакал. Медленно уходили секунды на больших стенных часах. Тишина словно удлиняла время. Иногда на ребенка нисходило успокоение, и ему казалось, что это был дурной сон, потом опять набегали слезы, переходили в икоту, в рыдание. Рыжая собака с висящими длинными ушами сидела рядом и глядела на него. Наконец измученный мальчик уткнулся лбом в деревянную спинку дивана, в самый угол, не обращая внимания на острую боль. Оливье лежал неподвижно, замкнувшись в себе, подавленный страхом и скорбью.
Все застыло на раскаленной зноем улице. Каменщики, вымазанные белым, прислонились к белой стене, чтоб перекусить, и издали казалось, что живые у них только руки и лица.
Оливье брел, низко опустив голову, глядя на следы мела на тротуаре. Он хотел уйти подальше от этой улицы, дойти до магазина «Мезон Доре» в Шато Руж и посмотреть на карусель с лошадками или на покупателей мороженого, склонившихся над металлическими вазочками с розовыми, белыми, кофейными или шоколадными шариками. Он дошел до холма, где была школа, и живо представил себе своих товарищей по классу. Кузен Жан решил, что сейчас Оливье не сможет учиться, и ему придется остаться на второй год; поэтому ему казалось естественным не посылать его в школу. Оливье вернулся на улицу, где находился галантерейный магазин его матери, закрытые ставни которого притягивали его к себе, как гнездо, куда он не может больше проникнуть.
Позже, когда начнет звонить басом на всю округу большой колокол под именем Савойяр из церкви Сакре-Кёр, улица Лаба оживится. Пока же она казалась застывшей от этого режущего света, ослепительность которого превращала рельефы в плоскость и словно погружала улицу в обесцвечивающий раствор.
Мальчик поднялся до улицы Башле, чтоб посидеть там на горячих, согретых солнцем ступенях. Он по-портновски скрестил ноги и вытащил из кармана пять костяных пожелтевших бабок, полученных им благодаря щедротам мясника с улицы Рамей. Начал играть, не обращая внимания на пыль, пачкавшую ему пальцы. Оливье был ловок в этой игре, знал, как надо подбросить косточки и как их подхватить тыльной стороной ладони или же в горсть, помнил многочисленные фигуры этой игры. Ему удался «пасс», но не вышло с «колодцем» и «головой мертвеца». Наконец он бросил игру и довольствовался тем, что скрипел одной косточкой о другую.
Самые тяжелые минуты в его теперешней жизни были связаны с разговорами о его участи. Он превратился в какую-то вещь, которую не знали, куда приспособить — всюду оказывалось слишком тесно, и нигде нельзя было его приютить.
Надо было как можно быстрее организовать похороны, а это означало изыскать деньги на погребение. В кассе галантерейной лавки обнаружили весьма скромную сумму, а за стопками белья в шкафу тоже не оказалось упрятанных сбережений. Потом заметили лежавшие под тяжелым магнитом счета, написанные неуклюжим детским почерком и готовые к отправке. Мадам Хак и кузина Элоди, получив нужные справки в похоронном бюро Робло, поручили одной портнихе, приятельнице покойной Виржини, обойти должников. Альбертина, покраснев, разъяснила, что она несколько стеснена сейчас в средствах и не может сразу вернуть долг за шерсть.
К несчастью, женщина, взявшая на себя это поручение, столкнулась со строптивыми должниками. Тогда возникла мысль послать Оливье. Его грустная мордочка, положение сиротки может разжалобить. Идея была отвратительной, но это никому не пришло в голову. И вот Оливье с пачкой квитанций в руке и старой дамской сумкой под мышкой отправился выполнять свою миссию. Только портной, живший напротив (на дощечке из искусственного мрамора под его фамилией слово «портной» было выгравировано по-английски позолоченными буквами), невозмутимо заплатил долг, попросив ребенка указать, что «получено сполна», и расписаться на красной марке.
Робкий, стыдящийся своей роли мальчик продолжал выполнять возложенную на него миссию, иногда останавливаясь в коридоре, чтоб утереть рукавом слезу. Он обошел столько улиц, разыскивая нужные номера домов, подымался по стольким лестницам, колеблясь перед тем, как позвонить или постучать, неуклюже, скороговоркой бормотал те фразы, что ему заранее подготовили. Но и Оливье не удалось многого добиться. Ему отвечали, что отошлют, мол, попозже, либо что в квитанцию вкралась ошибка, либо что сейчас для них неудобное время — они сами ожидают денег… Или же заставляли рассказывать о смерти матери, жалели его, спрашивали, у кого он будет жить. Оливье не мог больше выдержать — он еле стоял на ногах, глаза его горели, лоб пылал, а он понурясь должен был разъяснять сдавленным голосом: «Это чтоб заплатить за похороны»… Мальчик пытался извиняться, но не находил нужных слов.
Вернувшись домой, он показал — денег мало, и ему почудился упрек в глазах ожидавших его людей. Оливье пытался вспомнить, рассматривая квитанции, что же ему говорили должники, но запутался и под конец только повторял: «Я не виноват, я не виноват».
После всех этих событий прошла лишь одна неделя. Солнце жгло все так же беспощадно. И вот Оливье сидел здесь на камне, и перед ним лежали его костяные бабки.
Улица постепенно оживлялась. Рабочие с предприятия Дардара шли в кафе «Трансатлантик» выпить рюмочку аперитива, что они обычно позволяли себе раз в неделю после получки ради нескольких минут забвения в этой волшебной атмосфере беспечности, полной оживленных реплик, подогретых вязкими, яркого цвета напитками. Медленно и устало подымались вверх по улице закончившие трудовой день люди. Рабочие были в каскетках с большой тульей и согнутым лакированным козырьком — тех самых, что сначала считались «воскресными», а потом стали «будничными». Некоторые прохожие так и не сменили своей рабочей одежды, и можно было по пятнам определить их профессию. В сумках для инструмента или в картонных чемоданчиках они несли уже опустошенные котелки и полштофа, на дне которого плескались остатки красного вина. Люди выглядели изнуренными, озабоченными и только ждали конца рабочей недели, когда встречи с друзьями и блаженный смех выведут их из столбняка.
Оливье поспешил уйти. Никого ему не хотелось ни видеть, ни слышать. Мальчик направился вдоль улицы Башле, до лестницы Беккерель, туда, где он столько раз скатывался с перил. Оливье остановился на первой площадке лестницы и забежал в дом, выходящий на эту площадку, потом украдкой проскользнул во двор. Там была конура, которая, когда нужно, служила ему убежищем. Мальчик мог в ней притаиться, стать незаметным среди всяких метелок, щеток, кистей, тряпья, позади железных мусорных баков, источавших едкие запахи отбросов, и растворов для домашней уборки. Он тут укрывался уже не раз и даже засыпал, чувствуя себя в полной безопасности. Оливье ловко пристроился между двумя старыми картонками, уселся на корточки, скрестив руки на коленях, застыл, «будто помер», и закрыл глаза.
Потрясение, которое он перенес, вызвало в нем некое торможение. Прежде его жизнь была такой же, как у всякого мальчика, которого балуют, — он мог прильнуть при малейшей горести к Виржини, ходил ежедневно в школу, где учился не лучше, но и не хуже других, никогда не ощущал одиночества, — в общем, жил он в теплом воздухе галантерейной лавочки, как удачное слово в поэме. Рос он беззаботно в атмосфере непреходящего праздника, ни о чем не задумывался и не помышлял, что жизнь может стать совсем иной. Но вот разные вопросы, еще туманные, бродят у него в голове, настойчиво ждут ответов, а он все еще не может эти ответы найти. Нет больше у него прибежища, не на кого рассчитывать, кроме себя, все вокруг изменилось, да и сам Оливье словно отмечен особым клеймом; ему кажется, что люди относятся к нему с неприязнью, даже с враждебностью. Все это ранило Оливье, он всем своим существом тянулся к другому, родственному, которое не может теперь ему ничем ответить.