О, нормальные люди, считающие, что вам не хватает в жизни секса! Тысячи банковских счетов напрямую зависят от вашей подозрительности к самим себе. Чем я обмениваюсь с людьми, проходящими мимо? Недоверием, завистью, враждебностью, ненавистью, глупостью, предрассудками. Все это — доходнейшие свойства.
Просыпаться поутру так, как этого хочется тебе? Чем мне тогда придется обмениваться с прохожими? Доверием, надежностью, независимостью, уважением к ближнему. Ты прав. Но в первое же такое утро рынок недосчитается многих миллиардов. Что Твид, что Додж с удовольствием вразумят тебя: доверие подобно чтению серьезных книг приводит к снижению прибыли.
Увидев на лице Барни дружелюбное выражение, Зигги решил, что у него еще остается шанс сохранить того для Сиам. Он прорвался сквозь его заградительные рубежи. Что ж, правда и не на такое способна. Он произвел на молодого человека сильное впечатление. Но, когда Барни вместо ответа отвернулся, Зигги обнаружил, что не может пошевелиться, даже дышать. Рвение превратить Сиам в билет в рай покинуло его. Чем меньше становилось расстояние между Барни и дверью, тем более бессмысленной представлялась Зигги его дальнейшая жизнь. Он никогда не ставил на самого себя и все равно проиграл. Он чувствовал себя неудачником, хотя всегда изо всех сил оберегал свою жизнь.
Унижение пожирало его изнутри, пока он не почувствовал сушь в горле, предшествующую последнему глотку воздуха. О, безымянная глухота, я не волью свой голос в хор прославляющих тебя, я не возьму назад ни одного слова, ни одного проклятия в твой адрес. Ты безжалостна и сильна, а я жалок и слаб, меня день ото дня подтачивает собственная трусость. Но я все равно не променяю отсутствие веры на все блага твоей бесконечности. Я добрался до пика на хребте из законов мироздания и теперь удовлетворен тем, что избрал слепоту.
Он не мог заставить себя обрушиться на Барни с проклятиями, хотя они так и просились с языка. Он был слишком занят внутренним бунтом против самого себя. Помимо воли у него вырвалось:
— Ты должен дать Сиам шанс!
Оглянувшись, Барни поразился происшедшей в Зигги перемене. Борьба с распирающей его изнутри поэзией, не утихавшая всю жизнь, сейчас отразилась на лице, сделав его вдруг мягким и терпеливым. Избавившись от окалины повседневности, его лицо стало по-человечески понятным. Он перестал быть песчинкой, швыряемой из стороны в сторону в хаосе банальности.
— Она взяла свою судьбу в собственные руки, — выдавил Барни.
— Вчера вечером она тебя ждала. Ты дал ей слово, что придешь в кондитерскую.
— Мне очень жаль, что она потратила время.
— Тебе не обязательно ее любить. Будьте просто друзьями. Друзьям не требуется совершенство. Ты знаешь, что она таскает в своей сумочке?
— Ничего себе «сумочка»! — Барни не удержался от улыбки. — Туда может вкатиться целый грузовик.
— Пока туда вкатилась гнилая картошка. Еще там валяется окровавленный галстук. Она воображает, будто я ничего не заметил! — Зигги понял, что победа близка: Барни отвернулся, чтобы скрыть слабость. — Сиам плохо. — Он нащупал самое чувствительное местечко Барни и лупил только в него, как боксер. — Почему ты не хочешь на меня смотреть? — Мотли сильно волновался. — Ты знаешь, как далеко она зашла? — Он схватил Барни за рукав, чтобы не позволить ему открыть дверь. — Ты должен продолжать работать.
— Я должен идти, — огрызнулся Барни, по-прежнему не глядя на Зигги.
— Как ты можешь бросить Сиам, зная, как плохи ее дела?
Барни обернулся. На его лице не было и тени озлобления. Он молчал, потому что откровенные слова вряд ли теперь значили что-либо для Зигги, каким бы мягким и терпеливым ни казалось сейчас его лицо.
Зигги решился использовать последний шанс:
— Уходи! Все равно кому-нибудь продашься! Но если ты останешься, то у тебя будет надежда чего-то достичь. Ты сможешь так построить свою жизнь, чтобы влиять на происходящее. Это и твойшанс.
— Мне очень жаль, Зигги.
— Лучше не жалей, а соображай! Как долго ты собираешься оставаться эдаким здоровяком и прятаться от жизни? — прокаркал Зигги.
— Я не собираюсь заниматься ненавистным делом, пока не состарюсь.
— Куда, по-твоему, деваются такие славные ребятки, как ты, не желающие проявлять жестокость? На кладбище, где захоронены невинные души!
Барни сбежал.
Зигги распахнул дверь. Барни беспомощно дожидался лифта. Это прибавило силы воплю Зигги:
— Ты думаешь, что одержал победу? Ничего подобного! Ты уходишь в безнадежность!
Глава 37
Барни ехал домой на метро. Вокруг него сидели праздные, но все равно утомленные безработные. Метро — величайший уравниватель рас. Здесь одинаково выглядят белые и черные. Барни было больше всего жалко «белых воротничков», изучавших в поездке разноцветные счета, газеты родных компаний, рекламные листки, брошюры, блокноты и книжки о преуспевании, умерщвляющие собственное сердце.
Когда поезд въехал в тоннель под Ист-Ривер, у Барни заложило уши; на бруклинской стороне к нему вернулся слух. Ступив на улицу своего детства, он задохнулся от вони, распространяемой речкой Ньютон, протекающей по свалкам. Запах городских отбросов витал здесь, в восточных кварталах Вильямсбурга, как второе, еще более низко нависшее небо. При виде закопченных стен и ржавых погнутых пожарных лестниц, лепившихся к домам и выходивших на улицу с обеих сторон, он уже не мог поверить, что отказался от столь выгодной работы. Переполненные мусорные баки, гнилье под ногами — все буквально вопило: любыми способами спасайся из этой дыры!
Поднявшись на полуразрушенное крыльцо и проникнув в длинный темный коридор с кафельным, как в общественном сортире, полом, он скользнул привычным взглядом по выпотрошенным почтовым ящикам, новости в которых появлялись исключительно в виде требующих оплаты счетов.
Стоило ему открыть дверь, как мать заключила его в объятия, а отец отставил рюмку с виски.
— Чудесный загар! — воскликнул отец. Мать от чувств ничего не могла сказать, а только разводила руками.
— Ты сыт? — спросила она наконец.
— Да, — соврал он, чтобы она не носилась по темным лестницам, не бегала по магазинам и не убивалась у плиты.
— Врешь, — догадалась она. — Я мигом. — Она устремилась к двери без цента в кармане. Она по-прежнему верила в соседей по трущобам, готовых оказать помощь в трудную минуту.
Барни придержал дверь носком ботинка, не давая ей выйти.
— Почему, по-твоему, я вру?
— Ты говорил, что не будешь альфонсом, а что получилось?
— Ты слишком доверяешь «Дейли ньюз».
— Дядя Молтед говорил матери, что ты и твоя певица очень дружны, — объяснил отец.
— Она — милая женщина, — пробормотал Барни.
— Твоя мать тревожится по любому поводу. Ты взгляни, какой здоровый у него вид!
У отца и у самого Барни была дурная привычка пить спиртное из стакана, причем почему-то залпом. Для них не имело значения, что они пьют — водку, джин или виски. Отец не был пьяницей, но пойло, которое он потреблял, имело мерзкий вкус. Пить его можно было двумя способами: разбавив водой из-под крана или одним глотком. Разбавление только ухудшало дело, так как увеличивало количество пойла. Куда лучше было расправляться с ним залпом.
Отец и сын любили изредка выпить вместе. После простенького тоста «За тебя» стаканы поспешно опрокидывались. Виски, которое наливал ему отец, больше всего походило на выстрел в желудок. Сначала оно обжигало горло, потом грудь, потом разливалось по желудку раскаленным свинцом. Реакция организма на это испытание говорила о состоянии здоровья. Сейчас, выпив, они дружно привстали, так взмывают вверх воздушные шарики на ниточках, наполнившись газом.
— Еще по одной? — расщедрился отец.
— Нет, спасибо, папа. Где «Канадиэн клаб», который я тебе однажды подарил?