Глава пятая
— Его светлость еще не прозвонил в колокольчик, господа.
Эти слова примерно в полдень произнес стоявший у двери дома на Белгрейв-сквер{441} камердинер лорда Милфорда, обращаясь к делегации Национального Конвента, состоявшей из двух его членов, которые ожидали, когда молодой виконт соизволит их принять: им предстояло обратить внимание этого юного аристократа (равно как и внимание прочих законодателей) на подготовленную Конвентом Национальную петицию, которую в ходе парламентской сессии должен был представить один из депутатов от Бирмингема.
— Боюсь, мы пришли слишком рано для этих нежных пташек, — сказал один делегат другому. — Кто там следующий по списку?
— Дом номер двадцать семь на _ _ _-стрит, это недалеко, мистер Сплошь-Груб{442}, уж ему-то следует поддержать народ, ведь его отец был всего лишь уличным скрипачом, но, я так понимаю, этот господин возомнил себя аристократом и женился на родовитой вдове.
— Ладно, стучи.
Мистера Сплошь-Груба дома не оказалось; он получил от делегатов карточку с просьбой оказать им честь и принять их в оговоренное время, однако уже вынес решение по данному вопросу.
В доме номер восемнадцать по той же улице их приняли более учтиво. Здесь обитал мистер Твердолоб{443}. Терпеливо и даже внимательно выслушав заявление делегатов, он уведомил их о том, что форма государственного устройства не имеет значения, а внутренняя политика не представляет интереса; есть лишь один предмет, который должен привлекать внимание депутатов, ибо только на нем всё и зиждется; этот предмет — наша внешняя политика, и, чтобы возродить торговлю и удовлетворить общие потребности населения, нужно сделать всего одну вещь — окончательно решить вопрос о границах. В заключение мистер Твердолоб заявил, что члены Национального Конвента должны незамедлительно пересмотреть петицию с этого ракурса, и заверил, что в отношении внешней политики общественность непременно поддержит их.
Делегаты могли бы в ответ, в доказательство общего интереса к внешней политике, сослаться на то, что даже лидер не способен собрать кворум по данному вопросу и что в целой Палате общин не найдется и трех депутатов, хотя бы поверхностно знакомых с тем, как обстоят дела за рубежом; они могли бы также прибавить, что и в этом собрании мистер Твердолоб выделялся бы невежеством, поскольку у него есть всего одна мысль, и та ошибочная.
Затем они нанесли визит мистеру ВЁРТОКУ{444}, депутату от метрополии. Он был поборником прогресса и шел в ногу со временем, однако особо заботился о том, чтобы уяснить его характер, — и поэтому в случае целесообразной необходимости мог кардинально изменить свое поведение. Хартия рано или поздно могла оказаться неплохим козырем (как и прочие карты других мастей), и Вёрток поддержал ее — разумеется, до поры: он получил от Хартии всё, чего желал, и теперь мог голосовать против. Впрочем, кто-кто, а уж он явно не видел в ней большого вреда и был готов поддержать ее вновь, — если обстоятельства (то есть дух времени) позволят ему сделать это. Трудно ожидать большего от джентльмена, который оказался в таком щекотливом положении, как Вёрток: теперь он добивался от вигов титула баронета и в то же время тайно пообещал Тэйперу голосовать против них на грядущем заседании по вопросу о разделе Ямайки.
Мистер БОМБАСТ-ДА-СКОТ{445} грубо осадил делегатов, что было довольно сурово с его стороны, ведь когда-то он и сам являлся одним из них, в 1831 году писал доверительные письма канцлеру Казначейства и — «если оплатят издержки» — заявлял о готовности лично явиться из промышленного города (который он сейчас представлял в парламенте) во главе стотысячной толпы и сжечь Эпсли-Хаус{446} дотла. Зато теперь этот господин рассуждал о величии среднего класса, об общественном порядке и общественном доверии. Он поведал бы делегатам еще больше, но у него была назначена встреча в городе: Бомбаст-да-Скот был активным членом комитета по возведению памятника герцогу Веллингтону.
Мистер Поплавок{447} принял делегатов наиболее вежливо, невзирая на то, что не был с ними согласен. Трудно сказать, с чем он вообще был согласен. Смышленый, проворный и суетливый, с репутацией выпускника университета, но без родового имения, Поплавок избегал серьезных дел, которые требовали самоотдачи, — и сам удивился, когда в суматохе реформы неожиданно оказался членом парламента. Им он и остался, а почему так произошло — одному Богу известно. Должно быть, забавная сторона этого казуса сошла на нет вместе с его новизной. Поплавок вошел в общественную жизнь, оставаясь полным невеждой относительно любого предмета, который в той или иной мере может вызывать интерес у общественного деятеля. Он был совершенно не сведущ в вопросах истории, государственного или конституционного права, откровенно говоря, ничего не добился (если не считать каких-то пустых достижений), да и жизни толком не видел. Проявляя усердие на всевозможных комиссиях, он приобрел те самые поверхностные навыки, которые позволяют ориентироваться в заурядных делах, а со временем нахватался броских экономических терминов. Поплавок мгновенно достиг небольших успехов и впредь этих небольших успехов держался: они ни у кого не вызывали зависти, и он копил свои шестипенсовики, не побуждая никого к ярому соперничеству. Был он из тех людей, которые больше всего на свете чураются одиночества и воображают, что сумеют многого добиться, если будут водить дружбу с такими же одиночками, как и они сами. Он постоянно боготворил какую-нибудь великую личность, которая временно оказывалась не у дел и, как он был убежден (поскольку однажды после обеда великая личность клятвенно заверила его в этом), рано или поздно еще проявит себя. Теперь Поплавок присягнул на верность лорду Остолопу, и эта компашка, что обедала вместе и считала себя партией, затеяла игру, по правилам которой нужно было проявлять учтивость по отношению к Конвенту.