Однако фундаментальная композиционная несообразность «Танкреда» или, если угодно, его парадокс заключается в том, что высокие духовные намерения героя оказываются столь же неисполнимы, как и мирские планы отрицательного персонажа. И те и другие в равной степени, по справедливому наблюдению Флавина, напоминают о проектах Дизраэли — «политического Пэка» в 1825 году (см.: Flavin 2005: 132). Прибыв в труднодоступную горную страну Ансарию, расположенную «неподалеку от Антиохии», Танкред заявляет о своем намерении:
«Мы желаем под предводительством ангелов завоевать этот мир, чтобы утвердить человеческое счастье благодаря владычеству Господа и, сокрушив политический атеизм, который ныне опустошает людские сердца, полностью уничтожить раболепствующую тиранию автокефальной власти».
И что же? Вместо реализации такой программы перед нами разворачивается «драма любви и ревности», а после разрешения ее коллизий мы видим Танкреда, который под сенью вифанского сада вновь говорит Еве о своей любви. Ответ Евы так же неясен, как и само окончание романа.
Наряду с этой фундаментальной композиционной несообразностью в романе встречаются и другие, более частного характера, но и они изнутри наносят ущерб целостности произведения. Так, выражение «ангел Аравии», которое употребляет Танкред во время разговора с Евой, создает совсем иные ассоциации, нежели те, что должны возникать в связи с мистическим явлением ангела на горе Синай. Высокая оценка умственных способностей Танкред а Сидонией — в будущем последний прочит первому руководство обществом — не совсем совпадает с той, которую дает Танкреду Барони, слуга Сидонии:
Он (Танкред. — И.Ч.) размышляет ничуть не меньше, чем господин Сидония, а вот чувствует больше. Вот где его слабость. Сила моего хозяина — в превосходстве над любыми чувствами. Никаких привязанностей и великий ум — такие люди повелевают миром.
Внутренняя композиционная неустойчивость «Танкреда» дает основание согласиться с Даниелем Шварцем в том, что в романе нарушен общий авторский замысел трилогии, и «Танкред» не оправдывает надежд, которые на него могли быть возложены в связи с «Конингсби» и «Сибиллой» (см.: Schwarz 1979: 104).
XV
Двадцать три года отделяют появление очередного дизраэлевского романа «Лотарь» от публикации заключительного произведения социальной трилогии. В течение этого времени, по мере вступления страны в средневикторианский период, Британия менялась. Если «еще в первой половине XIX в<ека> больше всего на свете имущие классы боялись возникновения революционного рабочего класса или классов», то «во второй половине века этот класс так и не сформировался» (Мэттью 2008: 500), а чартистское движение сошло на нет. Опасения Карлейля и других публицистов относительно того, что социально-политическое развитие Англии пойдет по французскому образцу, таким образом, не оправдались, и «нервозная, готовая взорваться атмосфера 40-х годов XIX в<ека>» (Там же: 492) ушла в прошлое, постепенно сменившись эпохой викторианского процветания, которое неуклонно продолжалось с начала 1850-х и вплоть до 1870-х годов. Если судить по цифрам, то
<…> экономический бум еще не был особенно впечатляющим, и его сопровождала незначительная инфляция. Тем не менее этот подъем оказался чрезвычайно важным, поскольку он показал, что так называемый вопрос о «положении Англии», который так бурно обсуждался в 20–50-х годах XIX в<ека>, может быть разрешен — и был разрешен — <…> в рамках существующей социально-политической структуры общества.
Как и прежде цементирующим моментом данной социально-политической структуры было
традиционное переплетение интересов земельных собственников, промышленников и коммерсантов, в результате чего аристократия не стала обособленной кастой, как на континенте, а фабрикант мог занять высшее положение в обществе. Однако государства фабрикантов, со страхом ожидаемой монархии «среднего класса», в первой половине XIX в<ека> так и не случилось, поскольку аристократия отчасти нейтрализовала политическое и социальное влияние коммерсантов, включив их в свой состав.