«<…> вам необычайно повезло, что вы так много времени проводите в обществе истинно религиозной семьи. Это настоящее благо для молодого человека, редкое благо.
<…> и когда же мы вспомним, что некогда наша страна состояла исключительно из таких семейств! <…> это ведь они сделали ее такой великой и такой прекрасной!»
Когда Лотарь говорит Грандисону, что «Церковь заумна, двулична, противоречива», следует немедленная реакция кардинала: «Нет, нет, <…> это не о Церкви Христовой; она никогда не пребывает в тупике <…>. Заумные Церкви — это Церкви, образованные актом парламента, а не Богом» (Ibid.: 70–71). Когда же Лотарь признаётся Грандисону, что «испытывает порой чувство глубокого уныния», он не находит у опекуна поддержки.
— Естественно, — отвечал кардинал, — любой человек непременно впадет в уныние, если он не христианин.
— Но я христианин, — сказал Лотарь.
— Отчужденный христианин, — сказал кардинал, — христианин без утешений Христовых.
Суровая оценка Грандисоном вероисповедания Лотаря не мешает кардиналу внушать своему подопечному (по сути, соблазняя его), что при надлежащем руководстве он может стать выдающимся человеком эпохи.
Интрига, делающая ставку на обращение Лотаря в католичество, развивается успешно. Еще до задушевной беседы с Грандисоном у героя установились добрые отношения с иезуитами Коулманом и Кейтсби, и под влиянием этих людей его начинают посещать «великие мысли» о «примирении христианских Церквей» (Ibid.: 64). Но больше всего Лотаря привлекает религиозное подвижничество Клары Арундел, желающей принять постриг в католическом монастыре, и поэтому он хочет, чтобы возведенный на его средства храм был посвящен «святой на небе и на земле <…> — святой Кларе» (Ibid.: 78). Не остается он равнодушным и к женскому очарованию мисс Арундел — и увлеченно танцует с ней на балу у Сент-Джеромов. Однако с появлением в его жизни Теодоры все прежние интересы Лотаря улетучиваются.
Все его размышления, все его глубокие искания, благородная решимость и возвышенные рассуждения о Боге и человеке, о жизни и бессмертии, о происхождении вещей и религиозной истине в итоге приняли единственно возможную форму всепоглощающего чувства <…>.
Здесь следует внести уточнение в блейковскую формулировку композиционной задачи романа: между англиканским епископом, прототипом которого считается епископ Оксфордский Самуэль Уилберфорс (1805–1873; см. ил. 32), и кардиналом Грандисоном, в котором современники узнавали кардинала Мэннинга (см.: Blake 1966b: 517), за Лотаря разворачивается явная борьба, а вот Теодоре, представительнице европейских национально-освободительных тайных обществ, нет нужды в данной борьбе участвовать — герой и сам беспрекословно следует за этой женщиной.
Шварц рассматривает дружбу между Лотарем и Теодорой исключительно как проявление сексуальности главного героя. Исследователь полагает, что «Теодора физически привлекает Лотаря» и что «его половое влечение, а вовсе не интеллект определяет те ценности, которые он воспринимает» (Schwarz 1979: 129–130). Шварц договаривает за Дизраэли то, что писатель не намеревался высказывать до конца, и, прибегая к понятиям фрейдистского психоанализа, выходит за пределы изображенных в романе романтических представлений о дружбе, существующей между Теодорой и главным героем. Вот как сам Лотарь (со слов рассказчика) понимает эти отношения:
<…> у него не было ни времени, ни желания, чтобы выяснять, каким именно характером обладает его чувство к Теодоре, каковы были его надежды и представления. Настоящее было таким восхитительным, а радость от общения с ней — столь непреходящей и совершенной, что он всегда выбрасывал будущее из своих размышлений. <…> Лотарь не мог не ощущать, что в течение тех счастливых часов, которые он провел в ее обществе, не только стали изысканней его вкусы, но и душа в значительной степени распахнулась; суждения сделались шире, способность к состраданию — глубже; он милосердно принимал явления и даже людей, от которых лишь годом ранее отпрянул бы в ужасе или же с отвращением.