— Наша семья всегда выступала против мануфактур, железных дорог — и всего прочего, — напомнил Эгремонт.
— Железные дороги очень хорошая штука — если компенсация стоящая, — назидательно изрек лорд Марни, — да и фабрики неплохи, если исправно платят за аренду; только, что ни говори, а всё это — предприятия для черни, и в глубине души я их ненавижу.
— Они же обеспечивают людей работой, Джордж!
— Люди не нуждаются в обеспечении; это величайшая в мире ошибка; от этой обеспеченности только население прибывает. Не будем об этом; на самом деле я пришел к тебе вот зачем: мы с Арабеллой считаем, что ты слишком много общаешься с леди Мод.
— Мне она нравится куда больше.
— Ну и что с того, приятель? Дело есть дело. Старик Моубрей сделает из старшей дочери старшего сына. Дело решенное — я знаю это из самых надежных источников. Беседовать с леди Мод — сумасшествие. Для нее всё осталось по-прежнему, будто Фитц-Уорен и не умирал вовсе. А вот великое дело, которое должно лечь в основу твоего будущего процветания, непременно вылетит в трубу. У леди Мод есть в лучшем случае двадцать тысяч фунтов и гарантия безбедного существования. Кроме того, она обручена с этим кутейником{332}, Сент-Лисом.
— Сент-Лис говорил мне сегодня, что ничто и никогда не заставит его жениться. Он будет соблюдать обет безбрачия, хотя других к этому не обязывает.
— Что за несусветный вздор! И как это тебя угораздило вести разговоры с этим дутым ханжой! А судя по красивым речам — еще и законченным радикалом! Вот что я скажу тебе, Чарльз: ты непременно должен поладить с леди Джоан. Сегодня приезжает ее дед, старый герцог. Чисто семейный вечер. Звучит очень даже неплохо. Удача сама идет нам в руки. Но и ты должен быть настороже. Этот сопляк Джермин с его карими глазками и белыми ручками не просто так прикатил сюда в августе, когда никто не охотится, да и вообще глухо.
— Я напущу на него леди Файербрейс.
— Вот она и в самом деле твой друг, и к тому же весьма разумная женщина, Чарльз, таким союзником пренебрегать нельзя. Леди Джоан о ней высокого мнения. О, колокольчик! Так, я пойду, скажу Арабелле, что ты намерен поддать жару, а леди Файербрейс попридержит Джермина. И может быть, это даже хорошо, что ты не был с первой минуты слишком напорист. Моубрейским замком, приятель, несмотря на все его фабрики, пренебрегать нельзя. Немного твердости — и ты весь этот народ даже на порог к себе не пустишь. Да и Моубрей тоже мог бы, только у него кишка тонка. Всё боится, что люди начнут говорить, будто он сын лакея.
Герцог, отец графини де Моубрей, был к тому же лордом-наместником графства. Несмотря на свои преклонные годы, он оставался необычайно хорош собой, обладал наиприятнейшими манерами — и был исполнен любезности и достоинства. В юности он слыл повесой, теперь же казался воплощением покойной и добродетельной старости. Его знали везде и повсюду: юноши восхищались им, девушки души в нем не чаяли. Лорд де Моубрей бесконечно уважал его. Чувство это было искренним. Что бы ни говорили злые языки о происхождении отца лорда де Моубрея, никто не мог отрицать того знаменательного факта, что тесть нынешнего графа — герцог, и притом родовитый: семейство его милости вот уже несколько поколений роднилось с другими именитыми фамилиями, в том числе с одной старинной династией, более знатной, чем его собственный род.
Графство, в котором его милость был лордом-наместником, гордилось своей аристократией; и немудрено — ведь на одной его оконечности расположилось Аббатство Марни, а в другой — Моубрейский замок; впрочем, их прославленные владельцы уступали знатностью (но отнюдь не богатством!) славному вельможе, который был правителем этих земель.
Когда-то в далекие времена одна искусная французская актриса (а французские актрисы всегда искусны) убедила покладистого властителя нашего королевства, что усыновление ее будущего ребенка, — это поступок, которым Его Величество сможет по праву гордиться. Его Величество не очень-то ей поверил, но человек он был чувствительный и с женщинами никогда ни о чем не спорил; и когда мальчик (а это оказался мальчик) появился на свет, король при крещении нарек его своим именем — и еще в колыбели произвел в пэры, наделив титулом герцога Фитц-Аквитанского и маркиза Гасконского.
Одарить сына поместьем венценосный отец оказался не в силах, так как истратил все свои деньги, полностью заложил имущество и был вынужден влезть в долги, чтобы покупать драгоценности для всех своих прочих содержанок; но о юном пэре он всё же заботился основательно (как и подобает любящему отцу или нежному любовнику). Когда мальчик повзрослел, Его Величество назначил его наследственным управителем своей резиденции на севере Англии, тем самым обеспечив его милость и замком, и охотничьими угодьями. Тот мог вывесить свой реющий на ветру флаг и убить своего оленя; если бы он владел еще и поместьем, то был бы богат настолько, словно помогал королю Вильгельму{333} завоевывать королевство или грабил церкви в пользу короля Гарри{334}. И всё же герцогу Фитц-Аквитанскому нужен был источник дохода, и тот был учрежден без вмешательства парламента, однако с финансовой хваткой, достойной этого собрания; именно этому источнику (а никак не нашим самодержцам) обязаны мы государственным долгом. Король пожаловал герцогу и его наследникам пожизненный пансион (он начислялся с почтовых сборов и легкого налога на уголь, который доставляли в Лондон по морю), а также десятинную пошлину со всех креветок, что были пойманы на южном побережье. Последний источник дохода сделался с годами исключительно прибыльным — сообразно тому, как разрослась территория улова. Таким образом, потомки этого великолепного пэра могли без особых усилий сохранять фамильное достоинство, отправляя младших сыновей в колонии, а то и ко дворам иностранных государей.