Наступил час сумерек, час, когда в южных широтах крестьянин преклоняет колена для вечерней молитвы перед образом Пресвятой еврейской Девы; когда караваны прерывают свой долгий путь по бескрайним пустыням и странник в тюрбане, склоняясь над песком, воздает хвалу священному камню и священному городу; час этот не менее свят и для английских рудокопов и горняков: он возвещает конец рабочего дня и выпускает их на поверхность — дышать земным воздухом и созерцать свет небесный.
Они вышли: шахта выпускает смену, подземная тюрьма — своих узников; затих кузнечный горн, встала паровая машина. Равнину наводняет суетливая толпа: группы рослых мужчин, широкогрудых и мускулистых, мокрых от трудового пота и черных, словно дети тропиков; отряды молодежи — увы! — обоих полов; хотя различить их нельзя ни по одежде, ни по речи — все они обряжены в мужское тряпье; и ругань, от которой, быть может, содрогнется взрослый мужчина, слетает с губ, созданных шептать нежные слова. Ведь это им предстоит стать (а некоторые уже стали) матерями Англии! Но вправе ли мы удивляться отвратительной грубости их речи, когда вспоминаем о том, как дика и сурова их жизнь? Английская девочка, голая по пояс, облаченная в холщовые штаны с кожаным ремнем, к которому крепится цепь, проходящая между ног, по двенадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки на четвереньках тянет и толкает на поверхность бадейку с углем по подземным штольням{351}, темным, крутым и ослизлым; обстоятельство, которое, судя по всему, прошло мимо внимания «Общества за уничтожение рабства негров»{352}. По всей видимости, эти достопочтенные господа также каким-то чудесным образом понятия не имели о страданиях маленьких тягальщиц, многие из которых, что примечательно, на этих же господ и работали.
Смотрите, смотрите, вот они выходят из недр земли! Дети четырех-пяти лет, и многие из них — девочки: красивые и всё еще нежные и робкие; им доверено выполнение ответственного дела, сама суть которого обязывает их быть первыми, кто спускается в шахту, и последними, кто выходит из нее. И ведь не настолько тяжела их работа, чтобы называться непосильной, только вот проходит она во тьме и одиночестве. Они терпят кару, которую философическая филантропия изобрела для самых отъявленных преступников и которую злодеи, отбывающие это наказание, считают хуже смертной казни, каковую оно им заменяет{353}. Проходит час за часом, и о том мире, который они покинули, равно как и о том, частью которого они стали, маленьким дверовым{354} напоминают лишь вагонетки с углем, для прохода которых они открывают вентиляционные двери штолен, держа их всё остальное время закрытыми, поскольку от этого всецело зависят безопасность шахты и жизнь работающих в ней людей.
Сэр Джошуа, гениальный человек и придворный художник, был поражен ангельским личиком леди Алисы Гордон и, когда та была еще совсем маленькой девочкой, запечатлел ее неземной образ с разных ракурсов на одном холсте и создал целый сонм божественных ликов ангелов-хранителей{355}.
Нам бы следовало обратиться к некоторым великим мастерам карандаша, таким как мистер Ландсир{356} или мистер Этти:{357} ступайте к этим малюткам-дверовым и сотворите нечто подобное!
Небольшая группа шахтеров приблизилась к дому менее мрачному, чем все остальные; прикрепленное над входом изображение восходящего солнца недвусмысленно говорило о назначении этой постройки{358}. Они вошли туда на правах завсегдатаев; женщина за барной стойкой встретила их улыбкой и множеством приветливых слов, после чего любезно осведомилась, что джентльменам угодно. Вскоре они сидели в баре, причем — невзирая на то, что он отнюдь не пустовал — на своих привычных местах: видимо, все признавали, что они наслаждаются заслуженными привилегиями.