— Сэр, — сказал мастер Никсон, вынув трубку изо рта и выпустив тугую струю дыма, — вы говорите как по писаному.
— Это принцип объединения, — ответил ему незнакомец, — именно его недостает нашей эпохе.
— Сэр, — произнес мастер Никсон, — эпохе много чего недостает, и особенно недостает ей заработков, что выплачиваются звонкой монетой нашего королевства.
Вскоре после этих слов кружки опустели, трубки погасли, и собрание зашевелилось. Незнакомец обратился к Никсону с вопросом, далеко ли отсюда до Водгейта.
— Водгейта? — недоуменно переспросил мастер Никсон.
— Джентльмен имеет в виду Чертово Подворье, — подсказал один из его спутников.
— Я вот местный, — покачал головой мастер Никсон, — но первый раз слышу, чтоб Чертово Подворье называли Водгейтом.
— Так его по географии зовут, — пояснил Джаггинс.
— Только нельзя вам идти в Чертово Подворье в такую поздноту! — предостерег мастер Никсон. — Я бы скорей решил спуститься в шахту на подъемнике, ворот которого крутит пропойца Боб.
— Не христианская прогулка, — подтвердил Джаггинс.
— Они там и при свете дня ведут себя как полоумные, — бросил кто-то.
— Далеко это? — настаивал незнакомец.
— Я как-то раз за три часа дотопал, — сказал один из горняков, — только пошел я, едва с постели встал. Коли хотите увидеть эту бесову пагубу, то подоспеете как раз вовремя. Они там чистые язычники, не иначе. Я бы даже нашему пайщику не пожелал среди них оказаться: он ведь какой-никакой, а всё христианин, когда стаканчик эля опрокинет.
Глава вторая
Через два дня после того, как Эгремонт посетил домик Уолтера Джерарда, моубрейская поездка лорда Марни и членов его семейства подошла к концу, и они вернулись в Аббатство.
Есть нечто печальное в расставании с приятным обществом; и мало таких домов, погостив под крышей которых уезжаешь без ощущения какой-то внутренней пустоты. Все источники радости, которыми изобилует счастливый и уютный сельский уголок, внезапно исчезают, и это расстраивает нервную систему. Целую неделю или около того мы предавались лишь тем занятиям, которые были нам по душе, и слышали лишь то, что было нам приятно. Нашему самолюбию всячески потворствовали, все мелочные хлопоты были совершенно забыты — осталось лишь наслаждение обстановкой, без каких-либо треволнений. Мы созерцали только светлую сторону цивилизации, вкушали только спелую часть плода. Иногда наша поездка порождает еще более нежные и сладостные образы; впрочем, нет особой нужды заострять на них внимание: взгляды, которые невозможно забыть, и слова, что ласкают слух, чувство, которое покоряет душу, и кокетство, что тревожит воображение. Не важно, почему так случается, но слишком часто из загородного дома уезжаешь с довольно-таки тяжелым сердцем. Лучшее лекарство здесь — немедленно отправиться в другое подобное место, и это наш самый излюбленный метод. Увы, порой он не в нашей власти; иногда, к примеру, мы должны возвращаться к своим ларам и пенатам, которые приняли обличие ясель; и хотя домашний очаг лорда Марни никогда не обретал такого вида, присутствие его светлости, человека столь влиятельного и неутомимого, было всё же необходимо. Время, проведенное в Моубрее, доставило лорду Марни удовольствие. Там он всё делал по-своему. Его самолюбие ни разу не было ущемлено. Он задавал тон, и никто не имел возражений. Он безапелляционно провозглашал и опровергал, и его суждения не вызывали споров, а догматы принимались как единственно верные. Лорд де Моубрей был ему по душе: его светлости льстил почет со стороны столь знатной особы. Кроме того, лорд Марни любил пышность, изысканные кушанья и роскошную жизнь; однако любовь эта распространялась на все дома, кроме его собственного. Не то чтобы он был скрягой в обычном смысле этого слова, точнее сказать, он был отнюдь не простым скрягой: проницательный и коварный, он с первого взгляда определял общественный вес и цену любого человека; ему претил тот факт, что он расходует лучшие вина и великолепные яства на подхалимов и низкопоклонников, но в то же время не было никого, кто столь же явно потворствовал подхалимам и низкопоклонникам и нуждался в их обществе больше, чем его светлость. Лорд Марни обладал множеством мелких социальных пороков, но при этом — ни одной из тех маленьких слабостей, которые могли бы смягчить грубость и мерзость первых. Случись ему принимать у себя принца крови или знатного пэра — и он не пожалел бы ничего. Обязуйся он выполнить любое общественное дело в рамках своей инстанции — и его действия оказались бы выше любой критики. Однако ему нравилось потчевать викария Марни или капитана Грауса выдохшимся кларетом или расхваливать бутылку заведомо прокисшего бургундского.