«Никакого эквивалента в мировой литературе», — говорит о нем хранитель его маленького музея. Самые великие будут его читать, уважать, переводить. Советский режим особенно будет акцентировать его поэзию политической направленности, а сегодняшний Татарстан — то пробуждение, которым ему обязана татарская культура. Мы одни в музее, и, слушая певучие ударения его текстов, я не могу оторвать глаз от ужасной картины его конца, от его лица с ввалившимися глазами. Его агония длилась двадцать восемь часов.
…Мы быстро покидаем музей, так как в 15 часов 30 минут нам предстоит встреча на корабле с журналистами и писателями Казани. На борту предусмотрен ужин и концерт татарской музыки.
В 15 часов 30 минут на Волге. Чудная погода, легкий и нежный ветерок. На корабле стоят ряды столов и скамеек, на которых мы занимаем места.
В таких прогулках есть что-то, что вызывает желание их продлить на несколько дней: свежесть воздуха, запах воды, бортовая качка и водовороты в кильватерной струе, открывающиеся берега, маленькие деревушки, дома и кладбища, голубые купола церквей. Наконец! Наконец! Русская глубинка, мать Волга. И бескрайность русской земли в пространстве и времени. Самая красивая в году растительность — майская, хрупкая, цветущая.
В то время как один из нас отвечает на вопросы, получает сборник стихов поэта, имя которого он не может запомнить, F. F. засыпает на солнце: молодые девушки подходят, чтобы ее сфотографировать. Но общение налаживается трудно. Мне не удается уловить, чего же ждут от нас, и я не успеваю сформулировать нужные вопросы. Каково положение этих русских писателей? Публикуют ли их? Как их читают? На что они живут? Ничего из этого так и не выяснится. Что-то типа глубокого разочарования витает над терпеливо переводимыми разговорами наших собеседников.
На пристани рыбаки предлагают рыбу. Мне бы хотелось иметь время, чтобы приготовить из нее уху прямо тут, на берегу, в котелке над костром… Я замечаю несколько деревянных старинных заброшенных домов и мечтаю однажды приехать сюда и обосноваться, и с болью узнаю, что какой-то туристский магнат собирается устроить там курорт с гольфом и развлечениями. Погода хорошая, мягкая, трава высокая и зеленая, а ветки уже покрыты маленькими бледными листочками. Нежность этой поры: мертвящая нежность, скрывающая неминуемое разложение, которое уже наступает или уже набирает ход.
Призванная на помощь память минувших времен напоминает только образы насилия, плохо согласующиеся с умиротворяющим покоем местности. Однако она необходима: существуя между неизвестным будущим и прошлым, о котором нам не говорят, настоящее — это только хрупкие сходни, на которых тренируют и распространяют «туристическую информацию».
Вот почему нужно еще многое проработать после путешествия, чтобы все это дополнить, иногда оспорить и даже что-то убрать. На этом поле, где коровы мирно щиплют траву перед голубым палисадом, Иван Грозный разбил лагерь в середине XVI века, а артиллерия Троцкого заняла позиции в те дни 1918 года, когда Казань попала в руки чехословацкого корпуса. Лариса Рейснер, молодая коммунистка, боец и разведчица, подруга Раскольникова, политического комиссара волжской флотилии, докладывала о событиях в Свияжске: «С Троцким это была священная патетика войны. Слова и жесты, напоминающие лучшие страницы Великой французской революции». Казань взята, это начало поражения Белой армии. Мы еще встретимся с ней в ее бегстве на восток, оставляющей трупы на берегах Байкала.