Мы продолжаем наш визит. Тот журналист, который писал в недавней статье в «Либерасион»: «Кроме убийства царя и функциональной, но достаточно уродливой архитектуры, город не представляет никакого интереса», — видимо, мало интересуется историей коммунизма в России. Индустриализация и развитие Екатеринбурга в начале тридцатых годов предоставили городу возможность участия в уникальном широкомасштабном эксперименте: строительстве новых зданий — промышленных, административных, жилых — целыми кварталами по законам архитектуры конструктивизма.
Это чистый продукт сочетания: революция — машинизм — модернизм. Это то, что как раз понял Арагон, написав «Ура, Урал!» после своей поездки в 1932 году. Пьер Юник, который в то же время порывает с движением сюрреализма и вступает в ряды Коммунистической партии, так определил эту книгу: «„Ура, Урал!“ — это гимн революционной борьбе и укреплению социализма». «Будущее на каждом шагу вытесняет настоящее, кажущееся воспоминанием». Да, эти стихи прекрасно подходят к «столице утопии», городу, который сегодня находится в состоянии упадка и медленного восстановления.
Более 140 зданий были законсервированы, в том числе целый квартал, построенный между 1930 и 1934 годами. Что поразительно в архитектуре конструктивизма, так это то, в какой степени она сочетает этику и идеологию советизма: восхвалять способности человека побеждать природу и, стремясь к абсолютной новизне, старательными усилиями уничтожать следы истории — переименовывать всю страну и ее города. И архитекторы также вступили в эту игру: углы зданий застеклены с обеих сторон, что требует наличия скрытых несущих металлических балок. (Дело в том, что Сталин не оценил по достоинству этот стиль, характеризующийся отсутствием всякой декоративной помпезности, и заставил изменить фасад здания горсовета, добавив к нему ряд античных колонн.)
Другой пример екатеринбургского вызова законам природы — водонапорная башня. Покоящаяся только на трех опорах, она в конце концов рухнула, приведя к многочисленным жертвам — утонувшим в результате происшествия и расстрелянным за саботаж. Ей приделали еще одну опору, но вскоре от нее отказались. Думая о «вынужденном самоубийстве» Орджоникидзе, мне кажется, что здесь даже смерть не может быть естественной. (Надежда Мандельштам развивает эту тему в своих «Мемуарах»: где те благословенные времена, когда можно было узнать, что кто-то «умер от болезни»!) Бывший Сталинский клуб в чистом конструктивистском стиле, но уже в довольно неприглядном виде, приютил сегодня клуб ветеранов и на первом этаже маленькую сапожную мастерскую под вывеской «Ремонт обуви».
Но есть надежда, что его все-таки отреставрируют, поскольку он воплощает типичные черты конструктивизма: большие застекленные двери на углах фасада и внутренние планировка и устройство тридцатых годов с эмалированными фресками на лестницах, светлыми декорированными коридорами. Было что-то очень меланхолическое в звуках наших шагов по этим пустым и длинным коридорам. Просторный зал на этаже украшен портретами, оставшимися на своих местах еще с советских времен. Не хватает только портрета Сталина. Большая фреска на стене изображает ордена, в числе которых украшенный бриллиантами орден Победы, кавалерами которого являются от силы десяток человек. По лестнице с прилично истертыми ступеньками я возвращаюсь на улицу, чтобы еще раз осмотреть фасад здания. Над фронтоном старательно стертая надпись «Сталинский клуб» легко читается особенно после дождя.
Именно в Екатеринбурге наиболее отчетливо понимаешь, что формула «побеждать природу» является ключом, тайным двигателем «построения социализма». Эта мысль преследует вас везде в этом городе — и в конкретных архитектурных проявлениях индустриализации, и даже в их руинах. Это движение пронизывает и охватывает все и переворачивает пространство Декарта, к которому хотелось бы сегодня вернуться как к основе природы. Даже крестьяне станут жертвой «построения социализма», как это случилось и во время Французской революции или Китайской революции, которая претендует на название Крестьянской. Их везде считали враждебными, в душе консервативными, приверженными старому порядку вещей, особенно в религии.
Возникшее в начале XX века в рамках футуризма как в Италии, так и в России, это движение оживает в СССР после 1923 года в декларациях футуристических кругов левого фронта и Маяковского, энтузиаста цивилизации машин и технического прогресса. Он хотел организовать послереволюционную жизнь в России, особенно культурную, согласно рациональным законам. Скорость, техника, прогресс. Его захватила политика индустриализации тридцатых годов, но дух соперничества на пути к экономической мощи вносит в этот курс много социальных и культурных утопий, касающихся благосостояния масс. Особенно, вплоть до извращений, это отразилось на Советском Союзе. Таковой была при Лысенко практика яровизации, задачей которой было превратить озимую пшеницу в яровую, подвергая ее низким температурам. Или несколько позже под мичуринскими лозунгами высевание зерновых в сибирской тундре. Мичуринским девизом было: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача». Или «великая» идея Хрущева: повернуть течение сибирских рек, чтобы оросить пустыни Центральной Азии. Победить законы природы возможно и даже необходимо, так как природа — это женщина, напоминает Доминик Жобар в работе под названием «Маркс, земля и крестьяне». Об этом еще раньше писал Гегель.