Пот выступил у него на лбу, мускулы сразу размякли, во рту были пыль с песком, хрустевшим на зубах. Снова грохот взрыва раздался позади него. Его ударило землей в плечи, как будто черная волна перекатилась через его голову. Рубахин работал теперь с полузакрытыми глазами. Разноцветный туман плавал над дорогой. Он впал в странное состояние, при котором он помнил и знал только одно: повреждение на линии надо исправить. «Срочно исправить!» — сказано в его наряде. «Срочно исправить!» С этого мгновения все окружающее перестало для него существовать.
Грохот, переходивший в вой, кружил над ним: казалось, что столб сейчас улетит, распавшись на куски; яростное жужжание наполняло все небо; треск, как будто раскаленная дробь прыгала по металлическим плитам, отдавался в ушах; болело все тело. Но ведь сколько раз бывало так. Неужели сегодня это в последний раз?
Может, Рубахину только кажется, что он жив, а его уже нет, и этот туман и грохот — только продолжение еще живущего сознания… Собрав остатки сил, он закричал неизвестно кому:
— Не слезу!
Его крик звучал, как хриплый шепот, который некому было и слышать, но все же он кричал.
Он не помнил своих движений и не мог бы связно рассказать, в какой последовательности двигались его руки, но они, эти чудесные руки, как бы жили отдельно, они делали свое дело, и он доверял им и знал, что делают они хорошо.
Какая-то торжественная тишина наступила в мире, и вдруг он услышал тонкий и четкий крик птицы. Он понял, что это кукует кукушка. Жадно считал он эти удивительные звуки, такие обыкновенные. Ему показалось, что он стоит на лесной поляне и кругом зеленый прохладный полумрак, где-то журчит ручей, шумят ветви сосен, и спокойная птица, как бы утешая, говорит с ним…
Он считал, как кукушка выстукивала. Радость пронизывала все его существо. Шесть, семь, восемь, девять, десять.
— Буду жить! Буду жить! — пошевелил он пыльными губами и глубоко вздохнул.
Снова надвинулось страшное жужжание, и голос птицы исчез — но теперь ему было совсем не страшно. Наступали мгновения тишины, и ему снова слышался кукушкин ободряющий голос; может быть, она уже и не кричала, а ему только казалось, но и этого сознания было достаточно, чтобы снова ощутить свои плечи и руки, увидеть блестящие кошки, врезавшиеся в мягкую желтизну столба.
Откуда взялась кукушка, почему она здесь, где нет ни леса, ни тишины, — он не думал. Кукушка — это хорошо, это к добру. Жить! — вот что било ему в виски, отчего сжималось сердце под черным изорванным комбинезоном. И снова находили волны грохочущего дурмана, и столбики пыли кружились на дороге, а где-то вдали, как на картинке, сидела дочка, раскрашивавшая карандашами, путая цвета: небо — в красную, дорогу — в зеленую краску. И до нее было так далеко, что если слезть со столба, то идти пришлось бы целый день, а то и больше.
Свежий ветер пахнул ему в лицо. Он не мог бы сказать, сколько времени он работал на столбе, но он сделал что надо, — теперь линия восстановлена. Можно спускаться на землю.
Кукушка, милая, добрая кукушка кричала в его ушах, когда он, с трудом передвигая онемевшие ноги, коснулся пятнистого щебня у основания столба. Он стоял на дороге, прикрыв глаза рукой от слепящего света, и оглядывался. Он увидел вырванные с корнем молодые деревца, опрокинувшие на дорогу свои кудрявые побуревшие вершины. Он увидел догоравший грузовик, так странно повалившийся набок, увидел ничком лежавшего человека, из-под головы которого, как нарисованные на светлом асфальте, виднелись три черные струйки.
Он оглянулся назад. Столб был избит, как будто его хлестали железным бичом, но ни один рубец не поднимался по столбу выше человеческого роста.
— Рубахин! — закричали ему. — Ты жив, Рубахин?
Он пошел на голос, шатаясь. Из кустов вышел бледный, почти в лохмотьях человек, в котором он узнал Андреева. И тут же увидел «пикап», с которого соскакивали люди, санитарную машину и носилки, на которых лежал изредка стонавший раненый.
— Это Сизова задело! — кричал ему почти в ухо Андреев.
Рубахин подошел к лежавшему на дороге, наклонился над ним, потер почему-то свою продранную на колене одежду и сказал тихо:
— Сизов! Эх, Сизов!
— И ты, Рубахин, цел весь? — закричал снова Андреев, подходя к Рубахину.
Рубахин осмотрел себя. Брюки его были порваны, рукава комбинезона висели клочьями. Но он был цел. Он увидел опять голубое небо с почти летними облаками, маленькие домики, до которых рукой подать, шоссе с бегущими грузовиками и на железной дороге — дымок приближающегося состава.
— Надо ехать дальше, — сказал он строго. — У нас есть еще наряд.
— Я знаю, — ответил Андреев, — вон и «пикап».
Садясь в «пикап», Рубахин видел, как уносили безжизненно мотавшего руками Сизова, как захлопнулись дверцы санитарной машины за носилками, на которых тихо стонал Пахомов. «Пикап» тронулся. В мире наступила тишина, и сердце Рубахина билось, как после долгого бега по холмам.
«Пикап» дошел до поворота дороги, и тут, вскочив с места, Рубахин вдруг закричал: «Стой! Стой! Остановись!» — так громко, что шофер сразу затормозил.
Рубахин соскочил с машины и, переваливаясь, пошел тяжелым шагом к домику с открытым окном, таким приветливым и маленьким. По стене домика вился плющ, рядом зеленели грядки, и в клумбе подымал голову какой-то чахлый цветочек. В окошке виднелась головка крошечной девочки.
И в тишине садика, в котором не было ни одного дерева, ясно и четко куковала кукушка. Она уверенно предсказывала Рубахину долгую жизнь. Это был тот голос, который дал ему силы там, на столбе, в страшные минуты, когда земля содрогалась от разрывов и пули взрывали пыль на дороге.
Бантик в косичке крошечной девочки был такой зелененький, как эта зелень на узких грядках, а за спиной девочки куковала кукушка, наполняя все своим победным кукованьем.
Девочка, с удивлением морща бровки, смотрела, как огромный, тяжелый дядя в рваном комбинезоне легким движением отстранил ее и, просунув голову, оглядел комнату. Отодвинувшись и не зная, что делать — заплакать или закричать, смотрела девочка, как этот дядя, соскочивший с машины, не отрываясь глядит на старые большие часы, под которыми качаются гири, а наверху, высунув желтую смешную голову, маленькая птичка кланяется из своего домика и сообщает своим кукованьем, что в мире сейчас одиннадцать часов.
— Это твоя кукушка? — спросил Рубахин.
Девочка, от растерянности забывшая заплакать, ответила медленно:
— Моя.
— Береги ее, — сказал Рубахин. — Эх ты, маленькая!..
И, поцеловав девочку, он быстро зашагал к «пикапу», где все с недоумением следили за ним. Он влез в «пикап» и сказал:
— Поехали дальше…
— Знакомая, что ли? — спросил Андреев, сморкаясь в большой клетчатый платок и вытирая пыль со лба.
— Знакомая, — ответил Рубахин не сразу, — кукушка!
— Ну, уж ты скажешь! — сказал Андреев. — И совсем девочка на кукушку не похожа. Правда, из окна, как из гнезда, глядит, но уж кукушка!.. Нет, совсем не похожа.
«Пикап» тронулся.
Девушка
Неуклюжая тетка в большом байковом платке набежала на нее в темноте, испуганно вскрикнув: