— Уехали, еще утром, — ответил он.
— Мне бы надо им кое-что показать, — заторопился я.
Мне надо им кое-что показать. Черт знает что! И все-таки я не забыл оставить Купидону свой адрес и поспешно уехал, надеясь застать пароходик. Но он давно ушел. Я посидел в гавани, съел камбалу… В маленьком кафе познакомился с группой молодых парней. Присоединился к их компании. Начало смеркаться, мы шли по улицам, кричали. Голос у меня сильный, и я кричал громче всех: так было нужно. Потом мы сидели на молу, было уже двенадцать часов, из всей компании нас осталось только трое. Над морем собиралась гроза, мы смотрели на горизонт, свесив с мола ноги.
Этих ребят я никогда больше не увижу. Не помню даже их лиц; они прихватили меня с собой в заброшенный бункер, где ночевали и где стоял удушливый запах испражнений. Мы сидели, прислонившись к стене, и поверяли друг другу свои мысли: я рассказывал о своих взаимоотношениях с человечеством, они — о том, что ждут Судного дня, денег, товаров с материка и опять Судного дня; мы говорили, пока нас не сморил сон.
Наутро, когда я проснулся, ребят не было. Проверил карманы — все цело. В гавани пароход уже готовился к отплытию.
На пароходе я разговорился о войне с немецким евреем, он тоже получил мой адрес. В Харлингене я сошел на берег. Небо из серого стало розовым. Я выехал на магистральное шоссе. Дождь гнал меня перед собой, отпускал, настигал вновь и наконец обрушился со всей силой… Стало темно, в небе вспыхивали сполохи молний, дождь лил как из ведра. Я отдался всепоглощающему чувству единства с мирозданием, с древними германскими богами, восставшими из седой глубины веков, чтобы неистово пронестись над замершими полями и исчезнуть вдали за горизонтом. В просвете между тучами снова блеснуло солнце.
Я мчался по дорогам, чувствуя непомерную силу. Я казался себе новым человеком. Мир источал первозданные запахи. Все вокруг дышало свежестью и юностью, громоздились и застывали в неподвижности облака — белоснежные паруса в голубизне бесконечности, а я мчался дальше и был счастлив своим существованием, мотоциклом и всем миром.
Дома никого не было: шторы плотно задернуты, ваза в гостиной без цветов. Мефрау Постма уехала отдыхать. Я принял ванну, переоделся и вечером отправился побродить по знакомым улицам; ночью мне не спалось. Перед глазами неотступно маячило личико Эстер, я видел пылающую соломинку в ее волосах. Я спас ее, но тут все девушки захотели, чтобы я их спас. Они толпами сбегались ко мне. Я стоял на вершине холма, а они бежали ко мне, взявшись за руки, словно цепью обвивая весь мир. Я бросился с холма вниз и, прорвав эту живую цепь, убежал.
Весь следующий день я приводил в порядок свои заметки. Переписал их начисто, хотя многое не понравилось. А все-таки земля вертится. Я записал это, вероятно, в момент, когда в самом деле ощущал, что земля вертится, но как прикажете думать о записях вроде: Сверкающее великолепие вытесняет образ. Первое и второе явления. То, что он неясно выражает свои мысли, заставляет некоторых думать, что он ищет ссоры. Это я о себе, и далее: Сон о юфрау Винке.
Есть в этом городе человек — женщина, которой никто не знает и которая, сколько я себя помню, не замечаемая никем, бродит по городу, засунув руки в карманы жакета и шаркая ногами. Если кто-нибудь догадается ее сфотографировать, то лет через пятьдесят или сто ее изображение поместят в хронике рядом с другими фотографиями этого времени — фотографиями развалин, троллейбусов, мужчины на мотоцикле, глядящего прямо в объектив; и с одной такой фотографии на вас будет смотреть испуганное лицо женщины, застигнутой врасплох… уличный типаж образца 1953 года. Но вряд ли это случится. Ян Рос, Таммо, Лек — они, конечно, обессмертили себя и на долгие годы останутся в хронике этого города, но сколько людей не названо. Икс — никто не спросит о нем, бессменном стороже на стоянке автомобилей, Игрек — приветствующий все деревья, нищий с гармоникой в руках и кепкой на земле… они здесь, они существуют. Мы проходим мимо, швыряем им монетку, тем наше милосердие и ограничивается: каждое воскресенье по одной монете, — и даже спустя много лет мы не сможем сказать, кто этот человек, играющий на гармонике. Он всего лишь придаток кепки на земле, у него нет имени. Однажды, следуя своему новому принципу, я прошел мимо него, не бросив обычной монеты. Это оказалось трудно. Гораздо труднее, чем просто пройти и бросить монету, тем более что, проходя мимо, я смотрел нищему прямо в глаза, но можно сказать, что именно в тот момент он появился в моей жизни, как появилась в моей жизни юфрау Винке. Я встретил ее во время воскресной прогулки за газовым заводом — шла она, шел я, и мы были одни. Накрапывал дождь, мы были равны перед ним, и с этого воскресенья юфрау Винке стала частью моей души.