Однако после победы народа над старым режимом победители, как это часто и бывает, разошлись во мнении о судьбах вверенного им государства. Морэ и сторонники ратовали за создание республики, его противники — за конституционную монархию и передачу прав на престол наследнику Филиппа, тоже Филиппу. Монархисты победили. Морэ, ярый республиканец, принял поражение, но не смирился, вскоре возглавил ее, засел за написание трудов, изобличающих предателей дела революции, а менее чем через год морэнисты подняли новое восстание. Филипп Восьмой и его сторонники бежали, а Морэ установил в Тьердемонде диктатуру Конвента. А чтобы ландрийские монархи не питали иллюзий и осознали всю серьезность ситуации — казнил находящегося под домашним арестом Филиппа Седьмого.
Казалось бы, ликующий народ, наконец-то сбросивший оковы рабства, должен возрадоваться и с надеждой смотреть в будущее. Однако неблагодарные тьердемондцы, недовольные конфискациями и переделом имущества, инфляциями, упадком экономики, голодом и обновлением общества через принесение в жертву сотен и тысяч голов изменников, спустя неполных два года существования Республики почему-то позвали Филиппа Восьмого обратно.
И он пришел.
Вместе с двадцатитысячной армией дорогого дяди Хуана Второго Альбарского и четырехтысячным экспедиционным корпусом генерала Альбрехта фон Беренхолля.
Сам Жан Морэ не увидел крах недолговечной Республики. Когда альбаро-имперские войска при поддержке тьердемондских роялистов сломили сопротивление республиканской народной армии и подступили к Сирэ, великий революционер был застрелен монархисткой-фанатичкой в своем доме.
— Я не ждал тебя сегодня, — сухо сказал Морэ, пристально разглядывая ван Геера выцветшими глазами.
— Кое-что изменилось, — не менее сухо отозвался чародей.
Жан Морэ был невысок, щупл и сутул. В поредевших кучерявых волосах обильно проступала седина, на морщинистом лице с впалыми глазами отпечатался след усталости и болезни. Левая рука, которую он тщательно прятал за спиной, ощутимо дрожала — следствие перенесенного пять лет назад удара. Если бы посторонний взглянул на этих двух людей, то решил бы, что они одного возраста. Однако Жану Морэ не было еще и сорока.
— Что ж, проходи, — сказал он и отступил вглубь единственной комнаты, кутаясь в старый линялый халат.
Ван Геер переступил порог, инстинктивно пригнув голову.
В квартире из раза в раз ничего не менялось: все те же скрипучие дощатые полы, заваленные бумагами, все тот же одинокий стол, заваленный бумагами, та же неубранная кровать, на которой, кажется, даже ни разу не менялось постельное белье. Тот же древний приоткрытый шкаф, из которого выглядывают поеденные молью и временем камзолы, которые считались в Сирэ скромными, а теперь больше походили на непогребенные трупы прошлого.
Сейчас Жан Морэ посвящал все свое время написанию трудов, не менее популярных, чем во времена его молодости. Конечно, после смерти он не мог писать под своим именем, отчего среди почитателей довольно быстро нашлись те, кто гордо именовал себя идейными наследниками и приемниками великого революционера. Кое-кто не считал зазорным взять авторство очередного воззвания к свержению коронованных тиранов на себя. В таких случаях самозванец подвергался жесткой критике за переиначивание и непонимание идей великого Жана Морэ. Ван Геер находил это забавным. Сам будучи мертвецом, он тоже испытывал это странное чувство неловкости за человечество: стоит лишь умереть, но продолжить то, чем занимался, как тут же найдется толпа знатоков, которые заявят, что покойник, будь он жив, никогда бы такого не сделал, и не нужно порочить его доброе имя неубедительным подражанием.
— Что же изменилось? — спросил Морэ, запирая дверь на крепкие засовы. Ван Геер приставил трость к голой стене.
— Наши ряды пустеют, — ответил он и снял цилиндр, пригладил оставшиеся по краям лысины волосы.
Морэ заложил левую руку за спину. Несмотря на болезни и слабость, он продолжал по привычке держаться так, словно выступал перед заседанием парламента или с пылом изобличал преступления духовенства и аристократии перед народом. Для полного соответствия с картинным образом не хватало разве что парика.
Морэ задумчиво кивнул и жестом пригласил ван Геера к столу, взглядом указал на стул, а сам тяжело дохромал до кровати и сел на край, жмурясь от боли. Охромел Морэ еще в двадцать шестом году при штурме баррикады во время Майского переворота, однако упрямо отказывался от костылей все эти годы, всем своим видом выказывая, что даже пуля предателей революции не способна сломить и остановить его. Пожалуй, он оставался единственным, кого ван Геер действительно уважал. Морэ не только пачкал бумагу в промышленных масштабах, но и сам, лично, со знаменем в руках шел в первых рядах и вел за собой воодушевленную толпу. Жаль, теперь он всего лишь тень при былых заслугах.