— Может, и твой, — согласилась Света, сразу переходя на «ты».
— А где Таня?
— В больнице.
— Дежурство?
— Нет.
— А что?
— Ты не поймёшь.
— Пойму.
— Чаю хочешь?
— Это обязательно?
— Таня говорит, что да. Долг гостеприимства. Это быстро. Чай у меня в термосе.
— Наливай, — согласился Серёжа. — Так что же там стряслось? — спросил он рассеянно, потому что оглядывался по сторонам.
— Был у Тани больной, ветеринар, — вдохновенно принялась рассказывать Света. — В шестнадцатой палате лежал. Все думали — умрёт, а Таня с Машей его выходили. Ведь они постовые сёстры по уходу.
— Что значит «постовые»?
— Значит — на посту, — продолжала Света, занятая хозяйством. — Перевели больного в отделение для выздоравливающих, — Света открыла холодильник. — Больной совсем уже стал поправляться, а потом съел сырок из тумбочки. Вот такой, — Света вытащила из холодильника сырок в серебристой фольге и показала его Серёже. — Съел — и умер. Девочка начала разворачивать сырок. — С изюмом! Будешь?
— Нет, — испуганно отказался Сергей.
— А я съем, — спокойно продолжала Света. — Сегодня похороны. Люську — Танину подругу — могут выгнать из больницы, потому что должна проверять тумбочки. У профессора Корнильева обострение язвы, а Таня…
Но Серёжа уже ничего не слушал. Он уставился на злополучную бутылку «Столичной», стоявшую на полке распахнутой дверцы холодильника.
— Что это? — спросил он у Светы; девочке не понравилось, что Серёжа её не дослушал.
— «Столичная», — ответила она холодно. — Налить с дорожки?
, Сергей обалдел.
— Это у вас тоже долг гостеприимства? И часто у вас бывают гости?
— Угу, — ответила Света, прихлёбывая чай из блюдца и внимательно наблюдая за Сергеем.
На холодильнике стоял тёмный флакон с таблетками. Серёжа схватил его и стал рассматривать на свет. Флакон был без этикетки.
— Дай сюда, — сказала Света про тёмный флакон. Ей почему-то всё больше не нравилось Серёжино поведение.
— Зачем? — Сергей спрятал флакон за спину.
— Надо. Холодильник закрой.
Сергей с опаской протянул девочке флакон. Светлана вытащила из него таблетку, привычным движением бросила её в рот и запила чаем.
Сергей смотрел на девочку с ужасом.
— Что ты сделала? — спросил он её.
— Ничего. Приняла аскорбинку. А может, вы всё-таки не Лавров? — снова перешла на «вы» Света.
— Лавров, Лавров, — думая о своём, ответил Сергей и провёл пальцем по пыльной гитаре. — Так… — протянул он. — Всё равно Таньку надо спасать! Я побежал!
— Куда?
— К Неониле Николаевне. Мы что-нибудь вместе придумаем.
— К этой ехидне? — удивилась Света.
— Что ты! Наша Неонила — святая женщина, — ответил Сергей и выскочил из комнаты.
— Нет, вы всё-таки не Лавров! — крикнула Света ему вслед.
На пороге застеклённой террасы деревянного дома, в котором жила бывшая Танина учительница пения, появилась медицинская сестра Маша.
— Скороходова Неонила Николаевна здесь живёт?
— Это я, — ответила неистовая Неонила.
— Пришла кордиомин делать. Из первой городской.
— Наконец-то! Вас Танечка попросила?
— У вас спирт есть? — Маша начала располагать всё необходимое для укола на столе с потёртой клеёнкой.
— Спирт? Откуда же он у меня?
— Эфир?
— Ещё чего!
— Ну йод, в крайнем случае одеколон.
— Йод, наверное, найдётся.
— Ватки там кусочек прихватите или бинтик.
— Господи! — донеслось из комнаты на террасу.
Маша долго ковырялась с ампулой, а Неонила Николаевна стояла рядом. Йод — в одной руке, вата — в другой.
— Ампулы какие-то стали выпускать из пуленепробиваемого стекла… Закатайте-ка рукав. Вату дайте мне. Вот так. Шприц стерилизованный, его на стол положить не могу. Откройте йод. Хорошо, — свободной рукой Маша прижала ватку к флакону. — А теперь взболтните! Прекрасно! Можете его закрыть. — Маша намазала йодом тощую руку неистовой Неонилы и ткнула в неё иглой.
Неонила вскрикнула.
— Ну-ну, — сказала Маша. — Не притворяйтесь. Это совсем не больно. Я в иной день по двадцать инъекций делаю. Если каждый будет орать благим матом, никаких нервов не хватит. Руки у вас — кожа да кости, колоть некуда… Завтра в семь часов утра.
— А как там Танечка поживает? — осторожно осведомилась бывшая учительница пения.
— Что ей сделается, — ответила Маша. — Живёт не тужит, чего и вам желает.
— Як ней очень привыкла…
— У нас все сёстры одинаковые. Не нравится — ходили бы в поликлинику.
— Ноги болят.
— Не обращайте внимания. Жизнь — это движение.
Оставшись одна, Неонила Николаевна подула на то место, куда был сделан укол, и опустила рукав. Потом подошла к пианино и проиграла несколько тактов Таниной песни, поглядывая в потрёпанную нотную тетрадку.
Прислушавшись к наивной и трогательной мелодии, неистовая Неонила села на стульчик-вертушку и заиграла всерьёз. Даже стала напевать слова. Звучали они, произносимые старческим голосом, слегка смешно и не менее грустно.
И тогда ты постепенно понимаешь Истину, открытую давно: Счастья в одиночку не поймаешь И не скажешь: «Чур, на одного».Как видно, песня нравилась Неониле всё больше и больше. В это время и появился в дверях Сергей Лавров.
— Неонила Николаевна!
— Серёженька!
Неистовая Неонила бросилась на шею своему бывшему ученику.
…Таня и Люся смотрели сквозь давно не мытые стёкла лоджии на то, как взвиваются вверх к окнам хирургического корпуса хозяйственные сумки. Сейчас это не казалось смешным.
В заплаканных Люсиных глазах обиду и отчаяние сменила ярость.
— Я бы со всеми ними не знаю что сотворила!
— А я о другом думаю, — ответила Таня. — Ветеринар, грамотный человек, а что такое сырок из тумбочки после полостной операции, не знал.
— Знал! Я не только двадцать раз в тумбочке шарила, я ещё объяснила всё.
— Ещё хуже. Не поверил. Подумал: «Раз ничего не болит, я уже здоров». Это и есть самое страшное… Не бойся, Люська, обойдётся. У каждой могло случиться.
— О чём ты, Таня? Александр Николаевич четыре часа операцию делал! Спас! Да пусть бы меня засудили, только бы этого сырка не было… — Опять девушку начали душить слёзы.
— Всё, Люся, всё! Не в парикмахерской работаем… Я пошла, а ты не засиживайся тут. Возьми мою пудреницу. И чтобы ни одной слезинки!
Таня ушла.
Анатолий Егорович сидел один в своей четвёртой палате. На подоконнике работал портативный цветной телевизор, и бывший лётчик, приглушив звук, наслаждался фигурным катанием. Выглядел он очень хорошо. Повязки не было и в помине. По временам бывший лётчик с удовольствием сжимал в кулак пальцы левой руки и радовался, что это у него получается.
Ему захотелось усилить громкость, и, когда он слегка повернул одну из ручек телевизора, на фоне мелодии «Бессаме мучо» раздался голос комментатора:
— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.
Ещё несколько секунд, но уже совсем другими глазами смотрел Анатолий Егорович на великолепную пару танцующих фигуристов, а потом выключил звук и увидел себя в те далёкие времена, когда ему было столько же лет, сколько партнёру прекрасной Сабины. И короткую очередь «мессершмитта», и тонкий дымок в хвостовой части фюзеляжа неожиданно клюнувшего «Яка». Дымок быстро превратился в чёрный хвост, когда «Як» нырнул в облака, а на родном аэродроме, куда Карташов всё-таки довёл свой самолёт, этот чёрный дым жирными клубами повис над посадочной площадкой. Анатолий Егорович увидел всё это под музыку «Бессаме мучо», которая гремела в его ушах. А перед тем как видению исчезнуть, голос телекомментатора произнёс: