Я вызывающе потребовал, чтобы он привел конкретный пример, и напомнил, как однажды он предупреждал меня, что одной из хитростей ведения спора является общая критика, не подкрепленная конкретными примерами.
Дон Хуан взглянул на меня с лучезарной улыбкой.
– В прошлом я частенько давал тебе растения силы, – сказал он. – Сначала ты впадал в крайность, убеждая себя в том, что все увиденное тобой – просто галлюцинации. Потом ты начал считать все это специальными обучающими галлюцинациями. Помнишь, я высмеял тебя, когда ты упорно называл это поучительным галлюцинативным опытом.
Он сказал, что моя потребность в утверждении своей иллюзорной независимости поставила меня в положение, из которого я не мог воспринять его объяснения происходящего. А ведь эти объяснения касались именно того, что я и так уже знал без слов. Я знал, что он использовал растения силы, хотя их возможности и весьма ограничены, для того чтобы заставить меня войти в частичные или временные состояния повышенного осознания посредством сдвига моей точки сборки с ее обычного положения.
– Ты использовал свой барьер независимости, чтобы преодолеть это препятствие, – продолжал он. – Тот же самый барьер продолжает работать и по сей день, поэтому ты все еще сохраняешь чувство неопределенного страдания, хотя и не столь выраженное. Сейчас вопрос вот в чем: как тебе удается строить свои заключения таким образом, чтобы даже твой нынешний опыт смог уложиться в твою схему самодовольства?
Я признался, что единственным способом поддержки моей независимости был полный отказ думать об этом опыте.
Дон Хуан так хохотал, что чуть не свалился со своего плетеного стула. Он встал и принялся расхаживать, чтобы восстановить дыхание. Затем он успокоился и снова сел, откинувшись на спинку и скрестив ноги.
Он сказал, что мы как обычные люди не знаем и никогда не узнаем, что есть нечто чрезвычайно реальное и функциональное – наше связующее звено с намерением, которое вызывает у нас наследственную озабоченность своей судьбой. Он утверждал, что на протяжении всей нашей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остается лишь неопределенная щемящая боль: то ли стремление к чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой.
– Я по многим причинам люблю стихи, – сказал он. – Одна из них в том, что они улавливают настроение воина и объясняют то, что вряд ли можно было бы объяснить иначе.
Он допускал, что поэты остро осознают наше связующее звено с духом, но делают это интуитивно, тогда как маги выбирают этот путь намеренно и прагматично.
– У поэтов нет знания о духе из первых рук, – продолжал он. – Вот почему их стихи не могут по-настоящему попасть в яблочко понимания подлинных жестов духа. Правда, иногда они попадают очень близко к цели.
Он взял одну из привезенных мною книг, лежавших рядом на стуле, – сборник стихов Хуана Рамона Хименеса. Открыв заложенную страницу, он вручил мне книгу и подал знак читать.
Я вновь перечитал стихотворение и уловил переданное поэтом чувство бессилия и замешательства. Я спросил дона Хуана, почувствовал ли он то же самое.