Один из мужчин спросил:
— Вы здесь долго пробудете, отец?
— Я надеялся, быть может… отдохнуть… несколько дней…
— А вы не могли бы, отец, податься севернее, в Пуэблито? — спросил другой мужчина.
— Мы шли двенадцать часов, мул и я…
— Конечно, он переночует здесь, — вдруг сердито решила за него женщина. — Уж это мы можем сделать.
— Утром я отслужу для вас обедню, — сказал он, словно предлагая им взятку. Но судя по их угрюмым, недовольным лицам, это было вроде ворованных денег. Кто-то сказал:
— Если вы не против, отец, хорошо бы пораньше… Лучше всего ночью.
— Что со всеми вами случилось? — спросил он. — Чего вы боитесь?
— Разве вы ничего не слышали?..
— О чем?
— Они теперь берут заложников из всех деревень, где, как они думают, вы появляетесь. А если люди не доносят… Тогда кого-нибудь расстреливают… и тогда они берут другого заложника. Так было в Консепсьоне.
— В Консепсьоне? — У него сильно задергалось веко: так просто тело выражает тревогу и отчаяние. — Кого? — крикнул он гневно.
Все тупо смотрели на него.
— Кого они убили?
— Педро Монтеса.
У него вырвался короткий звук, похожий на собачий лай, — нелепое выражение горя. Старообразная девочка засмеялась.
— Почему они не берут меня?! Идиоты, — сказал он. — Почему они не берут меня?
Девочка снова засмеялась. Он смотрел на нее и не видел, как если бы слышал голос, но не смог разглядеть лица. Счастье умерло еще раз, так и не успев сделать первого вздоха; он походил на женщину с мертворожденным ребенком — надо схоронить побыстрее, забыть и начать все сначала, быть может, следующий выживет.
— Понимаете теперь, отец, почему… — сказал мужчина.
Он стоял, словно обвиняемый перед судьями.
— Вы что же, хотите, чтобы я поступил, как… как падре Хосе в столице?.. вы ведь о нем слышали?..
— Конечно, не хотим, отец, — ответили они не слишком уверенно.
— Я так и думал. Ни вы, ни я этого не хотим. — Затем он сказал твердо и властно: — Сейчас я посплю. Можете разбудить меня за час до рассвета… За полчаса я приму ваши исповеди… потом — обедня, и я уйду.
Но куда? В этом штате нет деревни, которая могла бы принять его, не подвергая людей опасности.
— Сюда, отец. — сказала женщина.
Он последовал за нею в маленькую комнату, где вся мебель была сделана из ящиков: стул, кровать, сбитая из досок, покрытых соломенным матрацем, ящик, застланный куском материи, на котором стояла керосиновая лампа.
— Не хочу никого стеснять, — сказал он.
— Это моя комната.
Он взглянул на нее с колебанием.
— А ты где будешь спать? — Он боялся, что она скажет: здесь. Он украдкой наблюдал за ней. Неужели в этом и состоит весь брак — уклончивость, подозрительность, неловкость? Когда люди исповедовались ему в своих страстях, неужели они имели в виду только это? Жесткую постель, деловитую женщину и умолчание о прошлом?..
— Я лягу спать, когда вы уйдете.
За лесом угасал свет, и длинные тени деревьев протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина принялась хлопотать где-то поблизости: он мог слышать, как она раскапывает земляной пол. Уснуть он не смог. Не велит ли теперь долг бежать? Он столько раз пытался, но всякий раз ему не давали… а теперь они хотят, чтобы он уехал. Никто не остановит его, говоря, что больна женщина или умирает мужчина. Теперь он сам был точно болезнь.
— Мария! — окликнул он. — Мария, ты что делаешь?
— Я припасла немного бренди для вас.
«Если я уеду, — подумал он, — я встречусь с другими священниками, исповедуюсь, почувствую раскаяние и получу отпущение грехов; для меня снова откроется вечная жизнь. Церковь учила, что для каждого первый долг — спасение собственной души». Несложные мысли об аде и рае шевелились в его мозгу; жизнь без книг, без общения с образованными людьми выветрила из его памяти все, кроме простейших понятий об этой тайне.
— Вот, — сказала женщина. Она принесла пузырек из-под лекарства, в который было налито спиртное.
Если он покинет их, они будут вне опасности и избавятся от такого дурного примера, как он. Он был единственным священником, которого знали дети; от него они получают представление о вере. И все же он дает им Божественное Причастие. Если же он уйдет, Бог словно перестанет существовать для всего этого пространства — от моря до гор. Разве не его долг остаться, даже если его презирают, даже если из-за него их убьют? Даже если его пример служит соблазном? Его подавляла безмерность этой проблемы; он лежал, закрыв глаза руками; на всей этой широкой заболоченной равнине не было ни единого человека, к которому он мог бы обратиться за советом. Он поднес к губам бренди.