— Можешь сесть, — дружелюбно сказал один из мужчин и толкнул его к скамье.
Теперь все казалось безысходным: часовой за дверью шагал взад-вперед, а во дворе среди гамаков звучал непрерывный храп спящих.
Кто-то обратился к нему; он поднял тоскливый взгляд:
— Что? — Очевидно, полицейские спорили с краснорубашечником.
— Ведь он хотел бежать! — заметил краснорубашечник. Передние зубы у него были как у зайца. — Я доложу губернатору, — сказал он.
— Признаешь себя виновным? — спросил полицейский.
— Да, — ответил священник.
— Прекрасно. Чего вам еще? Штраф пять песо. К чему беспокоить начальство?
— А кто получит пять песо?
— Не твое дело!
— Никто не получит, — внезапно сказал священник.
— Как это?
— А у меня всего двадцать пять сентаво.
Дверь внутренней комнаты открылась, и вышел лейтенант.
— Бог ты мой, что за шум? — спросил он.
Полицейский вяло и неохотно козырнул.
— Я поймал человека со спиртным, — сказал краснорубашечник.
Священник сидел, не поднимая глаз… «…ибо я распинал… распинал… распинал…» — покаяние не могло пробиться через заученные слова молитвы. Он не испытывал никаких чувств, кроме страха.
— Ну и что? — сказал лейтенант. — Мы их ловим без конца.
— Вести его к вам? — спросил один из полицейских.
Лейтенант оглядел покорно сгорбленную фигуру на лавке.
— Встань! — приказал он.
Священник встал. «Сейчас, — думал он. — Сейчас…» — и поднял глаза. Но лейтенант смотрел мимо, за дверь, где устало ходил взад-вперед часовой. Смуглое, худое лицо лейтенанта выглядело озабоченным и нервным…
— У него нет денег, — сказал один из полицейских.
— Матерь Божья! Сколько раз я вам говорил! — воскликнул лейтенант. Он сделал шаг к часовому и вернулся. — Обыщите его! Если у него нет денег, отправьте его в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу.
Лейтенант вернулся к двери и вдруг наотмашь ударил часового по уху.
— Ты спишь! Двигайся, если имеешь представление о чести… о чести… — повторил он.
Ацетиленовая лампочка коптила у оштукатуренной стены, запах мочи тянулся со двора, а люди спокойно лежали, стянутые сетками гамаков.
— Записать его имя? — спросил сержант.
— Конечно, — ответил лейтенант, не глядя на него, и снова вышел быстрыми нервными шагами во двор мимо лампы. Он стоял там под дождем, который лил на его щегольской мундир, и походил на человека, у которого что-то засело в мозгу, словно им владела тайная страсть, которая нарушала обычный ход его жизни. Он снова вернулся. На месте стоять он не мог.
Сержант втолкнул священника во внутреннюю комнату. Красочный рекламный календарь висел на облупившейся штукатурке. Смуглая метиска в купальнике рекламировала ситро; поверх кто-то четким учительским почерком написал карандашом самоуверенное утверждение, что людям нечего терять, кроме своих цепей.
— Имя? — спросил сержант.
— Монтес, — отвечал священник, не успев подумать.
— Где живешь?
Он назвал наугад какую-то деревню. Со своим портретом он не имел ничего общего. Там он сидел среди юных причастниц в белых муслиновых платьях. Кто-то обвел кругом его лицо, чтобы выделить. На стене была и другая фотография — гринго из Сан-Антонио в Техасе, обвиняемого в убийстве и ограблении банка.
— Ты, разумеется, купил бутылку у незнакомого человека, — сказал сержант с иронией в голосе.
— Да.
— И которого не сможешь узнать?
— Не смогу.
— Так, так, — одобрительно проговорил сержант, было очевидно, что он не желает раздувать дело.
Дружески взяв священника под руку, сержант повел его через двор; у него был огромный ключ, вроде тех, что используют как символ в нравоучительных пьесах. Несколько человек заворочались в гамаках; с одного свесилась тяжелая небритая челюсть, словно обрезок мяса на прилавке мясника: большое рваное ухо и голяшка в черных волосах. Священник ожидал, что вот-вот появится метис, узнает его и просияет от радости.