Сержант отпер маленькую зарешеченную дверь и, отстранив сапогом что-то, преграждавшее вход, сказал:
— Это хорошие парни. Здесь все хорошие парни. — Он прокладывал себе путь ударами ног. В воздухе висел отвратительный запах; в полной темноте кто-то плакал. Священник замешкался у порога, силясь что-либо рассмотреть; казалось, густой мрак шевелился.
— У меня пересохло в горле. Можно попить? — спросил он.
Зловоние било в нос и его тошнило.
— Утром попьешь, сейчас ты и так напился, — сказал сержант.
Он положил свою большую руку на плечо священника, добродушно втолкнул его внутрь и запер дверь. Священник наступил на чью-то руку, ногу и крикнул в бессильном ужасе:
— Здесь нет места, я ничего не вижу! Кто эти люди?
Оттуда, где висели гамаки, послышался смех сержанта.
— Парень, — говорил он, — парень, ты что — никогда не бывал за решеткой?
Глава III
— Закурить есть? — спросил голос у его ноги.
Он отпрянул и наступил кому-то на руку.
— Воды! Быстрей! — раздался повелительный голос. Видно, человек думал, что нахрапом можно что-то выжать из новичка.
— Закурить есть?
— Нет, — сказал он тихо, — у меня вообще ничего нет.
Он почувствовал, как вокруг, подобно клубам дыма, сгустилась враждебность. Он снова пошевелился.
— Осторожно, ведро, — сказал кто-то.
Вот откуда шло зловоние. Священник замер, ожидая, пока привыкнет к темноте. Дождь на улице затихал; капли барабанили реже, гром удалялся; теперь можно было досчитать до сорока между вспышками молнии и раскатами. Значит, как уверяют, гроза отошла на сорок миль. Полпути до моря и полпути до гор. Священник стал шарить ногой, ища, где бы сесть, но здесь, видимо, совсем не было места. Молния снова блеснула, и он увидел гамаки в углу двора.
— Поесть не найдется? — спросил голос, а так как он не отвечал, вопрос повторили: — Поесть не найдется?
— Нет.
— Деньги есть? — спросил другой голос.
— Нет.
Вдруг в нескольких шагах от себя он услышал тихий стон женщины.
— Нельзя ли потише? — проговорил усталый голос.
Снова возня и приглушенное вскрикивание. Он с ужасом понял, что даже в этом мраке и тесноте люди предавались наслаждению. Тогда он снова пошарил ногой и стал дюйм за дюймом протискиваться к решетке. Голоса звучали на фоне непрерывного жужжания, словно маленький электромотор гудел в заданном ритме. Когда на миг наступала тишина, оно заглушало человеческое дыхание. Это жужжали москиты.
Священник подвинулся метра на полтора к решетке, и его глаза стали различать головы — они казались развешанными тыквами, видимо, небо прояснилось.
— Кто вы? — спросил чей-то голос.
Он не ответил, ощутив панический страх, попятился и вдруг очутился у стены, противоположной входу. Рука его наткнулась на мокрые камни — камера была не более двенадцати футов в длину. Он понял, что сидеть можно, только на корточках. К нему прислонился старик: священник чувствовал, насколько он стар, по тому, какими невесомыми были его кости и слабым дыхание. Это мог быть человек, либо начинающий жить, либо уходящий из жизни, но тут едва ли мог бы оказаться ребенок.
— Это ты, Катарина? — вдруг спросил старик. Его дыхание превратилось в долгий терпеливый вздох, словно он ждет долго и может ждать без конца.
— Нет, это не Катарина, — сказал священник.
Едва он заговорил, как внезапно все затихли, прислушиваясь, будто речь шла о чем-то важном. Потом снова возобновились возня и разговоры. Однако звук собственного голоса и общение с живым человеком успокоили священника.
— Конечно, вы не могли быть ею, — продолжал старик, — я не думал, что это она. Она никогда не придет.
— Это ваша жена?
— Да что вы, у меня нет жены.
— Вы сказали: Катарина.
— Это моя дочь.
Все смолкли, прислушиваясь, кроме тех двоих, что втихомолку предавались исступленному наслаждению.
— Наверное, ее сюда не пустят.
— Она никогда не станет сюда рваться, — сказал старик голосом, полным безнадежности.
Ноги священника, на которых он сидел, стали ныть.
— Если вы ее любите… — сказал он.
Где-то в куче темных тел снова вскрикнула женщина. Последний крик протеста и страсти.
— Во всем виноваты священники, — сказал старик.
— Священники?
— Священники.
— Но почему?
— Священники.