— Дед спятил, — сказал у его ног голос. — Что толку его спрашивать?
— Это ты, Катарина? — снова спросил старик и добавил: — Я знаю, что это не ты. Я просто спрашиваю.
— Мне нужно подать жалобу! — говорил кто-то. — Человек должен защищать свою честь, верно?
— Я ничего не понимаю в чести.
— Я был в кафе. А тот тип подошел и сказал: твоя мать — шлюха. Я ничего не ответил: он был при оружии. Мне оставалось только выждать — он пил слишком много пива — я знал, что он будет пить — и когда он накачался и вышел, я направился за ним. У меня была бутылка, я разбил ее о стенку. Ружья с собой у меня не было. Его семейка имеет руку у шефа полиции, а то бы я сюда не попал.
— Это ужасно — убить человека!
— Вы говорите, словно священник.
— Священники во всем виноваты, — сказал старик. — В этом вы правы.
— Что он хочет этим сказать?
— Да стоит ли обращать внимание на такого старика? Я вам хочу кое-что еще рассказать…
— Они отняли у него дочь, — произнес женский голос.
— Как?
— Она была незаконнорожденной. Они правильно сделали.
При слове «незаконнорожденная» его сердце мучительно сжалось, словно у влюбленного, при котором случайно заговорили о цветке, чье название созвучно с именем любимой. «Незаконнорожденная» — это слово наполнило его горькой радостью. Оно сделало ближе к нему его девочку, он, казалось, видел ее: беззащитную, под деревом, у свалки.
— Незаконнорожденная? — переспросил он, будто повторяя ее имя, с нежностью, которая пряталась за безразличием.
— Они сказали, что он не годится в отцы. Ну, конечно, когда священники бежали, ей пришлось уехать к нему. Куда ей еще было деваться? — Это прозвучало, как счастливый конец. А потом она добавила: — Разумеется, дочь ненавидела его. Так ее научили.
Он представил себе тонкие поджатые губы образованной женщины. Что она здесь делает?
— А почему старик в тюрьме?
— У него нашли распятие.
Зловоние от ведра все усиливалось; мрак окружал их глухой стеной, и было слышно, как кто-то справлял нужду: струя звенела по жестяным стенкам ведра.
— Священники не должны так поступать… — сказал он.
— Разумеется, они поступили правильно. Это же смертный грех.
— Неправильно было внушать ей ненависть к отцу.
— Они знают, что правильно.
— Значит, это были дурные священники… Грех был покрыт. Их долг — учить добру, любви…
— Вы не знаете, что правильно. А священники знают.
После минутного колебания он отчетливо произнес:
— Я сам священник.
Похоже, это конец: надеяться больше не на что. Итак, десятилетие охоты за ним пришло к концу. Вокруг воцарилось молчание. Эта тюрьма очень напоминала мир, полный похоти, преступлений и горестной любви; смрад ее достигал небес; но священник понял, несмотря ни на что, здесь можно обрести покой, если знаешь ясно: времени почти не осталось.
— Священник? — произнесла, наконец, женщина.
— Да.
— Они знают?
— Пока нет.
Он почувствовал, как кто-то тронул его за рукав.
— Не следовало говорить этого нам, — сказал голос. — Здесь, отец, люди всякого сорта. Убийцы…
Тот, кто рассказал ему о своем преступлении, сказал:
— Ты обо мне так думаешь. Если я убил человека, это не значит, что я… — Со всех сторон зашептались, а тот же голос с горечью продолжал:
— Я не доносчик. Просто, когда тебе говорят: «Твоя мать шлюха»…
— Никому не надо на меня доносить, — сказал священник. — Это грех. Днем они сами дознаются.
— Вас расстреляют, отец, — сказал женский голос.
— Конечно.
— И вы не боитесь?
— Разумеется, боюсь.
Из того угла, где занимались любовью, раздался новый голос. Он звучал уверенно и убежденно:
— Мужчина не должен бояться таких вещей.
— Не должен?
— Миг боли — что еще? Этого все равно не избежать.
— И все же я боюсь, — сказал священник.
— Зубная боль хуже.
— Не каждому дано быть смелым.
— Все вы, верующие, такие, — сказал голос с презрением. — Христианство делает вас трусами.
— Возможно, вы и правы. Вы поймите: я плохой священник и плохой человек. Умереть в состоянии смертного греха, — он смущенно хмыкнул, — тут призадумаешься.
— Вот! Что я говорил! Вера в Бога делает трусом. — В голосе слышалось торжество, будто что-то было доказано.
— Ну и что? — сказал священник.
— А то, что лучше не верить и быть смелым.
— Понимаю, так, так… Конечно, если бы можно было поверить, что губернатора и полиции нет на свете, что эта тюрьма — вовсе не тюрьма, а сад, какими бы смелыми мы стали.