— Я ему не нужен, — нетерпеливо сказал священник, вспоминая облупленную стену и лицо с фотографии, которое смотрело на праздник Первого Причастия.
— Он добрый католик, отец! — Метис не смотрел на священника и почесывал под мышками. — Он умирает, а ни у вас ни у меня нет на совести столько, сколько у этого человека.
— Было бы хорошо, если бы у нас не имелось кое-чего похуже.
— Что вы хотите сказать, отец?
— Он только убивал и грабил, но он не предавал.
— Матерь Божия! Я никогда…
— Мы оба предавали, — сказал священник и повернулся к проводнику. — Мулы готовы?
— Да, отец.
— Тогда трогаемся.
Он совершенно забыл о мисс Лер. Другой мир протянул к нему руку через границу, и он снова ощутил себя беглецом.
— Куда вы направляетесь? — спросил метис.
— В Лас-Касас.
Он с трудом взобрался на мула. Метис уцепился за его стремя. Ему вспомнилась их первая встреча; он слышал ту же смесь жалоб, просьб и оскорблений.
— Хорош священник! — вопил метис. — Если бы только ваш епископ слышал это. Человек умирает, он хочет исповедоваться, и только потому, что вам хочется попасть в город…
— Ты считаешь меня таким дураком? — сказал священник. — Я знаю, зачем ты явился. Ты у них единственный, кто может меня опознать. А в этом штате они меня преследовать не могут. Теперь, если я спрошу, где этот американец, ты мне скажешь, я уверен, можешь ничего не говорить, что он как раз по ту сторону границы.
— Ошибаетесь, отец, он как раз по эту сторону.
— Миля-другая не имеет значения. И никто здесь ничего не докажет.
— Просто ужасно, отец, когда тебе не верят, — сказал метис. — Только потому, что однажды я действительно…
Священник тронул мула с места. Он миновал двор мисс Лер и повернул на юг. Метис трусил, держась за его стремя.
— Помню, — сказал священник, — как ты уверял, что никогда не забудешь моего лица.
— Я и не забыл! — с торжеством в голосе ответил метис. — Иначе я не был бы здесь. Послушайте, отец, скажу вам откровенно. Вы не представляете, как соблазнительна награда для такого бедняка, как я. А когда вы мне не поверили, я решил: буду поступать так, как он обо мне думает. Но я добрый католик, отец, и если умирающий зовет священника…
Они взбирались по пологому склону пастбища мистера Лера, который вел к ближайшей цепи холмов. В шесть утра здесь, на высоте трех тысяч футов, было свежо; там, наверху, сегодня ночью будет очень холодно — им предстояло подняться еще на шесть тысяч футов.
— Зачем мне совать голову в твою ловушку! — нервно сказал священник.
Все было совершенно нелепо.
— Взгляните, отец!
Метис держал клочок бумаги; знакомый почерк привлек внимание священника — крупный, старательный детский почерк. В эту бумагу завертывали еду — она была в жирных пятнах. Он прочел: «Принц Датский спрашивал себя, должен ли он совершить самоубийство; или лучше продолжать терзаться сомнениями насчет смерти отца, или же одним ударом…»
— Не здесь, отец, с другой стороны.
Священник перевернул листок и прочел единственную фразу, написанную по-английски тупым карандашом: «Ради Христа, отец…»
Мул, которого перестали подгонять, перешел на медленный, ленивый шаг: священник больше не понукал его; этот клочок бумаги не вызывал никакого сомнения. Священник почувствовал, как ловушка неумолимо захлопывается.
— Как к тебе это попало? — спросил он.
— Дело было так, отец. Я был с полицейскими, когда они в него стреляли. Это в деревне, на той стороне. Он поднял ребенка, чтобы им заслониться, но, конечно, солдаты не обратили на это внимания. Это всего лишь индейский мальчик. Они стреляли в обоих, но тот парень скрылся.
— А потом что?
— Дело было так, отец.
Метис положительно стал болтлив. Как выяснилось, он боялся лейтенанта, который пришел в негодование, узнав, что священник бежал; поэтому-то метис решил тоже перебраться через границу, чтобы быть вне досягаемости. Он сбежал под покровом ночи и уже по эту сторону границы (кто знает, где она проходит?) по дороге наткнулся на американца. Тот был ранен в живот.
— Как же он смог убежать?
— Этот человек невероятно силен, отец. Он умирал и хотел священника.
— Что именно он сказал?
— Для этого нужно было всего два слова, отец.
Чтобы подтвердить свои слова, человек нашел в себе силы написать эту записку. Во всей этой истории много пробелов. Но оставалась записка, как надгробный камень. От нее нельзя было отмахнуться.