— А разве еще есть?
— Две бутылки. Но не стоит больше пить на такой жаре. Лучше их оставить здесь.
— Почему вы не сказали, что несли такую тяжесть, отец? Давайте я понесу. Вам стоит только попросить — я все сделаю. Я готов вам услужить. Но вы сами не желаете.
Они снова стали подниматься вверх. Бутылки тихо звякали. Солнечные лучи падали на путников. Понадобился почти час, чтобы добраться до края ущелья. И вот над тропой нависла дозорная вышка, похожая на клык, а над скалами показались крыши хижин. Индейцы не строят жилищ у вьючных троп, они предпочитают селиться в стороне, чтобы видеть, кто идет. «Скоро ли появятся полицейские? — думал священник. — Видимо, они спрятались очень тщательно».
— Сюда, отец!
Метис вел его, карабкаясь в сторону от тропы вверх по скалам к небольшому плато. У него был тревожный вид, словно он ожидал, что здесь уже что-то случилось. Вокруг стояло с десяток хижин, безмолвных, как гробницы, на фоне потемневшего неба: надвигалась гроза.
Священник ощущал нервное нетерпение: он добровольно вступил в эту западню, им было бы проще всего ее быстро захлопнуть, и все кончится. Он подумал, что они убьют его, выстрелив из какой-нибудь хижины. Он достиг последней границы времени, скоро уже не будет «вчера» и «завтра» — просто он будет существовать в вечности; он пожалел, что не выпил побольше бренди. В голосе его прозвучала неуверенность, когда он сказал:
— Ну, мы пришли. Где же этот янки?
— Ах да, янки, — сказал метис, слегка вздрогнув. Казалось, он забыл о приманке. — Он был где-то здесь, когда я его оставил.
— Но ведь он не мог передвигаться, не так ли?
Не будь письма, он мог бы усомниться в существовании американца. И, конечно, если бы не видел мертвого ребенка. Он направился через маленькую безлюдную площадь к хижине. Успеет ли он войти, пока его не застрелили? Так идешь с завязанными глазами по доске и не знаешь, в какой миг оступишься и полетишь в бездну — навсегда. Он икнул и стиснул за спиной руки, чтобы они не дрожали. В каком-то смысле он был даже рад, что повернул от ворот мисс Лер в эту сторону — он никогда по-настоящему не верил, что сможет вернуться к приходской работе, ежедневной мессе и благочестивому декору. И все же не худо бы немного выпить, чтобы встретить смерть.
Он достиг двери. Вокруг ни звука. И в этот момент чей-то голос произнес:
— Отец!
Он оглянулся. На площадке стоял метис с перекошенным лицом; во рту прыгали два клыка. Он казался перепуганным.
— Чего тебе?
— Ничего, отец.
— Ты зачем меня звал?
— Я ничего не говорил, — солгал тот.
Священник повернулся и вошел.
Американец и в самом деле был здесь. Но жив ли он? Он лежал на соломенной подстилке с закрытыми глазами и открытым ртом; руки его покоились на животе, словно у больного ребенка. Страдание меняет лицо, а, быть может, удачное преступление имеет свою маску лжи, так же, как политика и благочестие. Он не был похож на фото с газетной вырезки, висевшей на стене в полицейском участке. То лицо было более жестокое и надменное, как лицо человека, которому сопутствует удача. А это — просто лицо бродяги. Страдание, обнажив нервы, придало ему черты обманчивой одухотворенности.
Священник встал на колени и приблизился к губам человека, пытаясь определить, дышит ли он. От янки шел сильный запах — смесь рвоты, табака и винного перегара; потребовалось бы немало ароматных лилий, чтобы заглушить этот смрад. Еле слышный голос прошептал по-английски в ухо священника:
— Смывайтесь, отец.
Снаружи, под лучами грозового солнца стоял метис, заглядывая в хижину; колени его слегка дрожали.
— Вы живы? — торопливо сказал священник. — Надо спешить. Времени у нас осталось мало.
— Смывайтесь, отец.
— Вы ведь меня звали? Вы католик?
— Смывайтесь, — снова прошептал тот, словно это было единственное слово, которое он запомнил из некогда заученного урока.
— Итак, начнем, — сказал священник. — Давно вы исповедовались?
Веки разомкнулись, и изумленные глаза уставились на него.
— Лет десять назад, наверное, — сказал человек с недоумением в голосе. — А вы что тут делаете?
— Вы звали священника, я жду. Десять лет — долгий срок.
— Отец, вам надо смываться, — сказал человек. Теперь он снова вспомнил свои заученные слова; распластавшись на подстилке, со сложенными на животе руками, он сосредоточил всю жизнь, которая в нем осталась, в свои мысли. Он походил на полураздавленную умирающую ящерицу.
— Этот ублюдок… — произнес он странным голосом.
— Разве так исповедуются! — гневно сказал священник. — Я проделал пятичасовой путь… а слышу от вас только слова злобы. — Ему казалось ужасно несправедливым, что его бесполезность вернулась вместе с опасностью: он ничего не мог сделать для такого человека.