— Послушайте, отец! — сказал человек.
— Я слушаю.
— Смывайтесь как можно скорей! Я не знал…
— Я проделал весь этот путь не для того, чтобы толковать обо мне. Чем скорей вы принесете свое покаяние, тем скорей я уйду.
— Обо мне не беспокойтесь. Мне крышка.
— Вы считаете — ваша душа погибла? — сурово спросил священник.
— Конечно, погибла, — ответил тот, облизывая кровь с губ.
— Слушайте меня, — сказал священник, наклоняясь ближе к запаху перегара и рвоты. — Я пришел сюда принять вашу исповедь. Хотите вы исповедоваться?
— Нет.
— А когда писали эту записку, — хотели?
— Вроде бы.
— Я знаю, что вы хотите сказать мне. Знаю. Понимаете? И не надо тянуть. Вспомните, что вы при смерти. Нельзя все время рассчитывать на Божие прощение. Он дал вам этот шанс. Другого может не быть. Какую жизнь вели вы все эти годы? И что это вам дало. Вы убили много людей — вот и все ваши достижения. Любой способен на это какое-то время, а потом его тоже убивают. Так же, как сейчас вас убили. И ничего не осталось, кроме страдания.
— Отец!
— Что? — священник вздохнул, охваченный нетерпением, и наклонился ближе. На миг в нем шевельнулась надежда, что он наконец пробудил в этом человеке искру раскаяния.
— Отец, возьмите мой револьвер. Понятно?.. У меня под рукой…
— Оружие мне не нужно.
— Нет, нужно.
Человек сдвинул руку с живота и начал медленно поднимать ее вверх по телу. Это стоило ему огромных усилий: зрелище было невыносимым.
— Лежите смирно! — сказал священник резко. — Револьвера здесь нет.
Он увидел пустую кобуру под мышкой у человека; это был первый определенный признак, что здесь находились не только они и метис.
— Ублюдки, — сказал человек, и его рука бессильно замерла там, куда она дотянулась — на сердце; он был похож на статую женщины в стыдливой позе: одна рука на груди, другая — на животе. В хижине было страшно жарко. Зловещий предгрозовой свет озарял их.
— Послушайте, отец…
Священник сидел рядом с человеком, полный чувства безнадежности: ничто не могло вернуть мир в эту ожесточившуюся душу; наверное, это было возможно много часов назад, когда он писал эту записку — но теперь шанс был упущен. Теперь тот шептал что-то о ноже. Многие преступники верят в легенду, будто в глазах умирающих запечатлевается то, что они видят перед концом. Христианин может верить, что нечто подобное происходит с душой: она обретает мир и прощение в последний миг жизни, наполненной страшными преступлениями; но иногда набожный человек внезапно умирает, случайно оказавшись в борделе, без отпущения грехов, тогда он сохраняет неизгладимую печать нечистоты, перечеркивающую всю жизнь его, казавшуюся добродетельной. Священнику приходилось слышать, что раскаяние на смертном одре — нечестная уловка, как будто так легко расстаться с укоренившейся привычкой делать добро либо зло. Люди верят, что добрая жизнь может кончиться плохо, а плохая — хорошо. Он сделал еще одну отчаянную попытку:
— Вы когда-то были верующим, — сказал он. — Постарайтесь понять: это ваш последний шанс. Проскочите в последний момент. Подобно евангельскому разбойнику. Вы убивали людей… — И, вспомнив о маленьком темном свертке у подножия креста, добавил: — И, может быть, детей. Но сейчас не это важно. Это относится к земной жизни. Всего несколько лет — и все уже кончено. Вы можете сбросить с себя этот груз здесь, в этой хижине, и обрести вечную жизнь.
Он ощущал печаль и тоску, когда в нем мелькнул смутный образ жизни, которую он сам не мог вести, жизни, заключенной в словах «мир», «слава», «любовь»…
— Отец! — настойчиво прозвучал голос. — Бросьте меня, позаботьтесь о себе. Возьмите… мой… нож.
Его рука снова медленно поползла, на сей раз к бедру. Он согнул с усилием колени и попытался повернуться, но тут все тело его обмякло, и он испустил дух; конец.
Священник прошептал слова отпущения грехов, которые полагалось произносить на случай, если душа в ту секунду, когда переходит рубеж, покается; но, скорей, было похоже, что она вместо этого перешла в мир иной, все еще поглощенная мыслью о ноже и насилии.
— Боже милосердный! — молился священник. — Ведь, умирая, он думал обо мне, о том, чтобы спасти мне жизнь… — Но уверенности в его молитве не было. В лучшем случае получалось, что один преступник помогал бежать другому; как ни посмотреть на это, ни у одного из них не было особой заслуги.