Слез Пантелей с печи, ухоронил в гузно килу, засветил лучину. Оделся и взбудил сноху.
— Ну-к, Степанида, вставай. За сеном поедем, погода-то налаживается.
Заложили в розвальни пару и — гуськом по деревне, мимо темных окошек заснувших изб.
Везде темно, — и радостно Пантелею, что он один такой заботливый изо всей деревни, даже Силантий и тот спит.
Ехал и молчал. Сзади него хропала немятый снег другая лошадь и скрипели другие розвальни. Пантелей кутался от ветра в высокий воротник армяка и жмурил глаза.
Ни пути, ни дороги на поле. Замело все кругом, не найти твердого. Из околицы влезли кони по брюхо в снег и застряли. Ни взад, ни вперед!.. Хорошо, что у Пантелея кормные кони, силы у них, хоть отбавляй. Хворыстнул своего Пантелей. Конь подскакнул передом, поднажал задними ногами и вынес из сугроба. Нащупал дорогу и шагом побрел в освещенное луной поле.
Холодно! Ветер пробивает теплый овчинный тулуп, пробирается к телу. У коня хвост подбивает под шлею, запутывает между ногами, навертывает вокруг оглобли. Шибко не разъедешься на этакой погоде. Шагом добраться бы до пустоши и на том спасибо. Пять верст отмахать по этакой погоде — спасибо скажешь.
Медленно ехал Пантелей и медленно думал сытую думу про покос на пустоши, про запасы хлеба. И вдруг услышал снохи, Степаниды, голос:
— Тятька! Погляди налево!
— Чего?
— Налево глянь! Господи, святая воля! Чего это там такое?
Пантелей поглядел налево и увидел на белом снегу черное быстрое пятно.
— Чего блажишь?! Едет кто-нибудь.
— Да нет, тятька! Господи! А-а-а!!!
На все поле взвыла Степанида, плюхнувшись лицом в розвалешни. Пантелей попробовал, было, сказать что-то. Да ничего не успел сказать.
С воем пролетело по снегу мимо него что-то черное, с треском и грохотом. А на нем — человек, без шапки, черный. Человек размахивал руками и что-то кричал.
Пантелей перекрестился и нырнул в свои розвалешни. Но скоро очухался и поднялся на ноги. Глянул налево и снова увидел скрипучую машину с человеком на ней. На этот раз машина шла тихо и Пантелей рассмотрел Акима Ольху. Аким подвел машину ближе к подводам и крикнул.
— Эй! Гляди, Кишкодер. Видал?
Быстро повернул, рванулся с места и умчался к огородам.
Пантелей только мог перекреститься. Он теперь без обминки знал, что Аким вправду связался с чортом, ежели ездит по полю навстречь ветра и по ветру, тихо и шибко, как сам того хочет.
Плюнул Пантелей, поворотил коней обратно и проговорил:
— Не будет пути, Степанида. Ворочай назад…
День для Акима Ольхи настал обыкновенный, будничный. Вылежался на полатях за остаток ночи, переспал три сна с пересонком, а к свету задом сполз с полатей и к столу. Зажег лампу, достал свою заветную книжку "Тригонометрию" и "Механику" и уселся за "нечистые" выдумки. Проглядел несколько страниц, поприкинул на глаз чертеж на стене. Мотнул головой и улыбнулся.
— Ну и ну!.. Как же это я раньше-то не додумался?
Скорым манером развернул на столе лист бумаги и забегал карандашом по белому полю. А из-под карандаша выползала машина, топырилась острыми ребрами, становилась на колеса.
День давно занялся, ненужно коптила на столе лампа, а Аким Ольха не разгибал спины. До тех пор проторчал над столом, пока на бумаге чисто и четко распластался чертеж изобретения. Тогда Аким оторвался от стола и пошел затоплять печку. В брюхе у Акима было вторые сутки голодно, кишка с кишкой в разбежки играли.
Худо мужиково дело без бабы: ни тебе состряпать, как след быть, ни тебе хлеба испечь, ни тебе простирнуть бельинку. А уж как хошь мужик сноровист будь, все одно бабье дело несклеписто сработает.
Вот и Аким, — восьмой год без бабы живет, кажись, пора бы и привыкнуть к бабьей работе. А у Акима все руки-крюки. Станет картошку чистить, полкартофелины срежет; станет суп солить, вместо одной ложки соли две-три вбахает, а ино и вовсе посолить забудет; станет ли хлеб выпекать, либо тесто из печи вынимает, либо кирпичом засушит.
Так и живет Аким нескладным вдовьим житьем. Пробовал, было, вдову Марфу Семенову к себе переманить, да та от него рыло в сторону:
— Стану ль я с тобой жи-ыть?! Ты эво душу нечистому продал, а я, слава те, господи, с чортом не знавалась…
— Не пойдешь, я неволить не буду… А зря… — ответил ей Аким.
Да так и остался один в своей хате. Больше ни к кому не сватался, да и некогда ему было.