— Вскоре, — продолжала она, — с ним произошла необъяснимая перемена. Его прежняя веселость исчезла без следа, он стал угрюм и молчалив. Я понимала, что это объяснялось дурным влиянием Хрущенко, и догадывалась, что профессор ведет себя с ним некрасиво. Однако муж не говорил ни слова о своих отношениях с профессором, и я не могла дознаться, куда он ходит вечерами. Но худшее было впереди: он познакомился с Бовдуром. Я Бовдура никогда не видела, но сердцем чувствовала, что нас ждет беда. Дошло до того, что известие о его аресте меня даже не удивило… После ареста мужа, — тут она расплакалась, — я поверила, что профессор Хрущенко искренне озаботился его и нашей судьбой. Он был со мной так добр и ласков. В тюрьме я в последний раз встретилась с мужем, а на следующий день с ужасом узнала, что его, по требованию суда, перевели в сумасшедший дом. Там мне не позволили с ним видеться; сперва сказали, что судья запретил кого-либо к нему допускать, а после стали рассказывать, что мне опасно идти туда, потому что муж впадает в приступы бешенства и бросается на всех, кто попадется под руку. Затем мне сообщили, что он переведен в другое заведение. Куда его увезли — ни я, ни адвокат Яковленко не смогли узнать. После я получила известие о его смерти, но в кратком прощальном письме ничего не говорилось о причинах самоубийства.
Слово предоставили научному эксперту, профессору Шелудько, приятелю Хрущенко. Эксперт в патетических тонах описал заседание академии и немедленно заявил, что многоуважаемый и заслуженный профессор Хрущенко никоим образом не мог совершить вменяемое ему в вину преступление; в что-либо подобное он никак не может поверить. Голосом, полным негодования, сказал затем, что Роздвянский сам не знает, чего хочет, и перешел к профессиональному анализу статьи Хрущенко. С помощью прикладной диалектики обошел все ловушки неясных мест и заключил, что статья о «радиоцеллюлозе» безупречна — подвела типографская корректура… Завершил он свое выступление словами:
— Я во всеуслышание заявляю, что нет ни малейших оснований сомневаться в авторстве профессора Хрущенко.
После выступления Шелудько симпатии судей и аудитории стали явно клониться на сторону Хрущенко. Однако защитник Роздвянского заявил:
— Мы, юристы, в академических дискуссиях профаны. Убедительность научных доказательств, представленных сторонами, мы оценить не в состоянии и вынуждены опираться в своих выводах исключительно на юридические аргументы. Поэтому я прошу разрешения представить некоторые из таких аргументов.
Затем адвокат зачитал письмо директора ***-ского заведения для душевнобольных и предсмертную исповедь Кружляка.
Исповедь произвела на слушателей глубокое и страшное впечатление. Весь зал словно замер. Давно отзвучали последние слова письма, но никто не шевелился.
— Господин профессор Хрущенко, — нарушил тишину председатель суда, — что вы можете сказать об этом письме?
Глаза всей аудитории обратились на Хрущенко. В нем трудно было узнать человека, который только что иронически улыбался, слушая речь адвоката защиты. Его красное лицо побледнело, маленькие подвижные глазки уставились в угол, руки мертво свисали с подлокотников. Он забился глубоко в кресло, и не понять было, живой это человек или статуя.
Прошла добрая минута, прежде чем он встрепенулся и с трудом поднялся с места. Хотел что-то сказать, но только дергал ртом. Голоса не было слышно.
Вместо Хрущенко заговорил адвокат профессора, который моментально разобрался в ситуации:
— От имени уважаемого профессора Хрущенко заявляю, что прочитанное здесь письмо ничего не доказывает. Прежде всего, у нас нет никаких оснований верить, что его действительно написал Кружляк. Но если даже и так, хотелось бы напомнить, что он был душевнобольным. Прошу учитывать, что и до ареста покойный страдал манией преследования, испытывал приступы меланхолии и вел себя весьма загадочно. Его письмо сложно принимать всерьез.