Василий Николаевич не договорил. Радостные возгласы заглушили его. Первыми из эскадрильи взлетели Шинкаренко и я. Нам было приказано с появлением нашей авиации над фронтом просмотреть, какие изменения произошли у противника за ночь. При этом нас строго-настрого предупредили, чтобы мы ни в коем случае не появлялись над передовой прежде, чем к ней подойдут первые эшелоны нашей авиации. Нельзя раньше времени поднимать врага. Пускай его разбудит вой и взрывы бомб.
Ночной туман халхингольской поймы испарился, и предстоящее поле битвы было видно с воздуха как на ладони. В нескольких местах наведенные за ночь нашими войсками переправы тонкими нитями перерезали реку. На сизых берегах реки привычный глаз без труда различал паутину окопов и ходов сообщения, но ни людей, ни техники не было видно.
На стороне японцев все было тихо, и никаких изменений я не заметил. Но вот над передовой, широко расплывшись по небу, появилась хорошо знакомая мне пушечная эскадрилья. Ниже ее, окаймленные истребителями, шли небольшие группы бомбардировщиков «СБ».
Японцы не догадывались, что это волна советских самолетов специально была послана для подавления огня зенитной артиллерии. И зенитки сразу заговорили, тем самым обнаружив себя. Бомбы, снаряды, артиллерия и штурмующие пушечные истребители заставили замолчать зенитные батареи врага.
Не успели еще развеяться черные хлопья разрывов японских зениток, как в южной стороне неба показалась вторая, главная волна советских бомбардировщиков под охраной множества истребителей «И-16». Над этой волной в утренней синеве начинающегося ясного дня шли девятки «Чаек». Из 350 японских самолетов, сосредоточенных у Халхин-Гола, в небе не было ни одного.
Такого одновременного массированного авиационного налета с участием около 400 самолетов в то время еще не знала история. Сверху казалось, что какая-то черно-серая лава вырвалась из глубин земли и, расплываясь, поглощала японские окопы, а вместе с ними и людей, и технику.
Для противника это наступление было настолько неожиданным, что в первые полтора часа он не мог послать ни одного ответного снаряда, ни одной бомбы.
Японское командование не могло предположить, что советско-монгольские войска опередят его в наступлении, намеченном на 24 августа.
— Ох и силища же теперь у нас!.. — сказал я технику Васильеву, вылезая из кабины.
К моему удивлению, он не выказал особой восторженности, не без достоинства, правда, сказав:
— Мы тоже видели! Бомбардировщики почти над нами проходили. Вопреки обыкновению, он даже не спросил меня о работе мотора.
И тут я заметил, что Васильев едва сдерживается, чтобы не сказать мне какую-то счастливую новость.
Васильев вообще отличался медлительностью, а на этот раз, когда должен был всего-навсего опустить руку в наколенный карман комбинезона и достать конверт, он казалось вовсе одеревенел. Да, это было письмо! Первое письмо за три месяца. Ничего кроме исписанного родным почерком тетрадного листа, я больше не видел. Я будто был у себя дома и разговаривал с женой мамой и братом. Пожалуй впервые я всей душой ощутил, что Родина начинается с семьи. Семья — личный тыл для каждого солдата-фронтовика. И как приятно, что в твоем тылу все в порядке! Не понятно только, почему письма на фронт не снабжаются особым литером: «Весьма срочно и быстро», а то сегодня написал, а ответа жди месяцами.
А жизнь на аэродроме шла своим чередом. Васильев осматривает капоты, мотор. Мастер по вооружению, взглянув на пулеметы, не сделавшие ни одного выстрела, пошел осматривать другой самолет. Шинкаренко, который видел, как приятно взволновало меня письмо, стоял неподвижно у самолета и смотрел в степную даль, может быть, вспоминая свои Скоморохи под Житомиром. Я упрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки, и мы с Женей пошли на командный пункт докладывать о разведке.
После обеда летчики лежали на свежем сене. Рядом телефонный аппарат. От слабого ветерка перешептывались желтеющие травы. Высоко в небе парили два орла, а за ними, обучаясь у родителей, уступом шли два орленка.
— Как думает комиссар, — спросил Гринев, глядя в небо, — когда мы покончим с самураями?
— Я готов хоть сегодня. А ты как думаешь?
— Я полагаю… — растягивая слова начал Гринев, но не кончил. — Расскажи-ка, что женушка пишет?
Обычно фронтовики в минуты ожидания боя больше говорят о родных, любимых, чем о войне. И я с охотой выполнил его просьбу.
Гринев задумался. Потом заговорил;
— Надоело бобылем ходить. Уж скоро тридцать стукнет. Вон орлы — цари птиц, — он ткнул рукой в небо — и то парами живут. Как кончится эта заваруха — женюсь. Отпускной билет был уже выписан. Для свадьбы и отпуск специально взял, да вот микадо помешал…
Раздался звонок телефона: всем немедленно в воздух.
Перед нами 70-километровая полоса дыма и огня. Основной плацдарм сражения — восточный берег Халхин-Гола — кишел людьми и техникой. 12 советско-монгольских дивизий и бригад пехоты, кавалерии, танков и бронемашин с артиллерийскими и инженерными частями поднялись из своих укрытий и устремились на самураев.
Монгольская кавалерия, действуя на флангах, сметала отряды прикрытия вражеской конницы. Советские танковые и мотоброневые бригады вместе с пехотой и артиллерией взламывали оборону противника и охватывали кольцом 75-тысячную отборную японскую армию. Наш центр активными действиями не позволял противнику выйти из окружения.
У горы Хамар-Даба, где находился главный командный пункт наших войск, 50-метровая стрела указывала эскадрилье направление на большую группу японских бомбардировщиков. Они летели под охраной истребителей. И их было значительно больше, чем нас.