Летчик стрелял мастерски. Короткая очередь — и еще один японский истребитель пошел вниз. И вдруг от этого напористого «И-16», стремительно уничтожившего двух японцев, потянулись струйки черного дыма. Командир, борясь с пожаром, швырнул машину в сторону. Огонь вырвался наружу. Хозяин самолета выпрыгнул с парашютом.
Бой был в самом разгаре, воздух кипел от огня, но вид яркого купола, выросшего над летчиком, вызвал у меня приступ бурного восторга. Жив! Два японских истребителя сделали попытку расстрелять беззащитного. Несколько наших истребителей бросились им наперерез, но в следующий момент произошло нечто ужасное: горящий «И-16» падал прямо на парашютиста. Дальше я уже ничего не мог видеть — по мне словно плетью хлестнула пулеметная очередь, в глазах что-то блеснуло. Уходя из-под огня, я без колебаний отдал ручку управления до отказа от себя и мгновенно провалился вниз.
Перевод машины в пикирование был так груб и резок, что меня наполовину вытащило из кабины, а управление вырвало из рук. Оглушенный толчком, ослепленный встречным потоком воздуха, который стал плотным, как вода, я ничего не видел. Страшный скоростной напор ревел в ушах, бил в лицо, проникал в легкие и ломал поясницу. Я был парализован; руки распластаны и прижаты к фюзеляжу, голова запрокинута назад, глаза ослеплены. И только где-то в глубине тлела неясная мысль: «Что это, сон или явь?»
Внезапно близко выросла земля. Конец всему. Как глупо! Опасность заставила очнуться. Я напрягся и ухватился за борта кабины. Мне удалось уцепиться правой рукой за ручку управления и втянуться в кабину.
Самолет снова в моей власти" Я немедленно устремился вверх, к солнцу, к товарищам. О привязных ремнях, которые удлинил перед взлетом, я и не подумал. А из-за них меня чуть было не выбросило из самолета.
Воздух по-прежнему бурлил огнем. Носились тупоносые «И-16», изредка попадались крутящиеся бипланы «И-15». Количество японских истребителей «И-97» увеличилось. Кроме внешних отличий, у них и движения были не такие быстрые, как у наших истребителей, а плавные, мягкие, похожие на ястребиные.
Я рвался в самую гущу боя. Все делал с каким-то остервенением и носился до тех пор, пока не заметил, что ураган боя ослаб. Я как бы притормозил себя, осмотрелся.
Даже мой глаз, глаз новичка, не мог теперь не заметить, что бой кончается преследованием врага.
Мы возвращались домой.
Степь теперь уже не выглядела такой чистой и свежей, как прежде. Она полыхала кострами и пеленалась дымом. Местами виднелись пятна разлетевшихся вдребезги самолетов.
Машина еще не закончила пробег после посадки, а навстречу мне уже бежал техник. Он поднял руки и указывал направление на стоянку. Это был мой техник Васильев. Все существо мое находилось там, в раскаленном небе, среди рева и грохота боя. Я не чувствовал под собой земли и, конечно, не замечал, на какой огромной скорости рулит мой самолет. Бедняга Васильев, схватившись за крыло, моментами повисал в воздухе. И только когда выключил мотор, я как бы спустился на землю и почувствовал значимость прошедшего вылета.
Вылезать из кабины не торопился. Все делал с торжественной и приятной медлительностью. Особенно тщательно подогнал привязные ремни. Теперь в бою при любом рывке они надежно удержат меня в сиденье. С той же деловой степенностью расправил лямки парашюта, чтобы удобнее было их накинуть при следующем сигнале ракеты. Всем существом я теперь понимал, что такие «мелочи» могут стоить жизни.
Сделал шаг, другой, вздохнул полной грудью. Как приятно чувствовать под собой твердую землю!
Разгоряченный прошедшим боем, я не испытывал ни тени усталости. Наслаждаясь тишиной, степным простором, торжествовал свое возвращение в эту жизнь.
— Ну, — сказал я Васильеву, не скрывая радости, но не находя подходящих, значительных слов, — теперь мы получили настоящее боевое крещение!
Техник что-то говорил мне, но расслышать его я не мог, потому что уши у меня заложило. Я зажал нос и начал с усилием в него дуть. В ушах зашипело, затрещало. На меня хлынули все звуки аэродромной жизни, а вместе с ними голос Васильева:
— Пробоины…
Пробоины в моем самолете!
С вниманием, с почтительностью, с долей острого сострадания, словно это касалось живого существа, стал я рассматривать пулевые пробоины, полученные машиной.
— Да-а… порядочно всадили, а с самолетом хоть бы что!.. — не без гордости заявил я.
— Двенадцать штук, — сказал Васильев. — Цифра «двенадцать», говорят, счастливая. Я их скоро залатаю. Да и крыло правое немного помято.
Я вспомнил столкновение с японским парашютистом. И вот результат. А Васильев продолжал:
— Наши сбили много японских самолетов. Около аэродрома выпрыгнули на парашютах три самурая. Один сделал себе харакири, второй… второго мы прикончили: он отстреливался. Третьего удалось пленить. С трудом, но пленили. Он кинжалом зарезал нашего техника… Сейчас этого японца отвезли на соседнюю точку,
И только теперь я заметил, как поредела наша самолетная стоянка,
— Васильев, что же ты молчишь? Где остальные? Вид осиротевшего аэродрома действовал удручающе. Я заспешил на командный пункт.
У палатки уже собрались летчики и оживленно беседовали о прошедшем бое. Командир эскадрильи капитан Гугашин, рослый, с русой шевелюрой, изрядно поредевшей на макушке, шел мне навстречу:
— Ну, комиссар, здорово у нас получилось…