Округлица искал глазами свой дом.
Всех мучило горькое раскаяние.
Их погнали к реке. Они перешли мост и двинулись в направлении Подове.
X
Проле не выбирал в жизни проторенных дорог. Кроме электротехнической мастерской в Нише, апрельских дней и дней, когда вспыхнуло восстание, он ничего не видел. Для личной жизни не было времени. Проле мог быть счастливым только тогда, когда другим было хорошо.
Бешняк вздохнул и спросил:
— Проле, ты не спишь?
— Да какой там сон!
— Как все это могло произойти?
— Ты виноват, — раздался голос Округлицы, — ты уснул.
— Не дури, Округлица, — прошептал Мамула, — такое могло и с тобой случиться. Я ведь три ночи глаз не смыкал.
— Ты еще в дороге видел сны! — проговорил Округлица и со злостью сплюнул.
— Кончайте! — вмешался в разговор Бешняк. — Не увидим больше Шолаю! А жаль!
— Если бы Симела знал, — продолжал Округлица, — он освободил бы нас. И почему мы никого не отправили вперед…
С улицы доносились голоса:
— Ночью я никуда не пойду. Устал. Хочу спать.
— Пойдешь.
— Не пойду, Бубка. Говорю тебе, что не пойду. Хватит. Это уже шестая ночь. На лошади засыпаю.
— Не ори! Пойдешь!
— И лошадь запарил. Что я от этого имею? Никуда не пойду! Устал. Хочу спать… А она смылась… Ее нужно было четвертовать, а не миловать.
— Что ты болтаешь, дурак! Смотри, а то…
— Не могу, Бубка. Устал… Ее не найдешь, гоняться нет смысла.
— Замолчи!
— Не пойду! Послышался тяжелый удар плетки.
Человек вскрикнул.
— Можешь бить… Все равно не пойду.
— Замолчи!
— Бей, бей. Можешь даже убить.
Послышался новый удар.
— Какое войско! Ты слышишь, Бешняк?
— Для нас и такого достаточно. Выбраться нам не удастся.
— Если бы Симела знал, он освободил бы, — не успокаивался Округлица. — Достаточно было бы, если бы он открыл стрельбу.
— Знал я этого Бубало, — начал Проле. — Он в восстании участвовал. Самый настоящий зверь. По ночам без конца просыпается и прислушивается к чему-то.
— Если бы Симела знал обо всем этом, он был бы наверняка здесь, — повторил Округлица.
— Не надейся.
— Бубало мучить будет. Это точно. Он всегда мучает.
— Молчи, Округлица.
Послышались шаги. Скрипнул деревянный засов.
— Кто здесь комиссар? — спросил четник грубым голосом.
Бешняк попытался встать.
— Я!
— И я! — добавил Проле.
Четники схватили Бешняка под мышки и подняли на ноги.
Проле тоже сделал движение, чтобы подняться.
— Бешняк, до свидания!
Бешняк обернулся и долго смотрел на товарищей.
— Прощайте, товарищи!
Бубало сидел на буковой колоде. Костер освещал его лицо. В руке он держал плеть. Он поднял голову и спокойно смотрел на Бешняка.
— Ты комиссар?
— Да!
— А по вероисповеданию турок?
Бешняк окинул его презрительным взглядом. Сжал зубы.
— Ложись!
Две руки схватили его. Он присел и, получив сильный удар под колени, упал возле костра. С силой сжал зубы.
Очнувшись после забытья, посмотрел на грудь. На ней была вырезана пятиконечная звезда. Пошатываясь, он пошел к дереву. Его тут же привязали к нему. Посмотрел на Бубало. Тот продолжал сидеть на прежнем месте.
Вывели Проле. Картина повторилась. И его привязали к дереву рядом с Бешняком. Временами теряя сознание и снова приходя в себя, он лихорадочно следил за картиной невиданного зверства.
Последним вывели Округлицу. Он был связан, спотыкался.
— Что вы делаете, братья? Жена моя здесь, дети! Бубка, ты же знаешь меня!
Его подвели к костру. Взгляд Бубало заставил его похолодеть.
Округлица хотел что-то сказать, губы у него задвигались, но потом вдруг застыли. Он бессмысленно посмотрел на знакомые лица. Слезы, которые до этого лились рекой, прекратились.
Его ударили. Он присел. Потом, не проронив ни слова, упал. Не проронил ни звука и тогда, когда ему начали надрезать камой кожу на груди; не подал голоса, когда ему на ладонь положили головешку. Его подняли и привязали к дереву.
До утра они лежали связанными. Утром прикончили всех.
Светало. Синеватый язык тумана подполз к Виторогу. На востоке начало подниматься солнце. Подкова луны скрылась в бликах утра.
XI
Тридцать конных выехали на полянку, и тут началась стычка. Один из четников натянул узду и гневно посмотрел на Бубало.
— Послушай, Бубка, хватит. Мы дальше не пойдем, — он повернулся и посмотрел на остальных. — Ты не сердись. Шесть дней и шесть ночей — это слишком много. Медом корми, все равно не пойдем.