Короткими перебежками Шолая передвигался от одной груды камня к другой. Потом шли каменные здания, превращенные в укрепления. Глазницы окон превратились в щели для пулеметов.
Оставив позади последнюю груду камня, Шолая бросился к первому дому и, сжимая в руке гранату-лимонку, ударил капсюлем о стену. Отойдя на шаг, бросил ее в красное от пламени отверстие. Раздался взрыв. Треск пулемета прекратился.
«Неплохое начало», — подумал Шолая и побежал дальше. Через какое-то время он очутился на дороге, которая разделяла Купрес на две части. Бой был в самом разгаре. Каменные ограды то освещались вспышками пламени, то опять поглощались темнотой. Широкий проспект сотрясался от взрыва. Едкий дым щекотал ноздри.
Шолая оглянулся и, не увидев никого, бросился к узкому проходу с другой стороны улицы. Там пулеметное гнездо поливало сталью в направлении, откуда наступали партизаны. Он сделал шаг, сорвал с пояса вторую лимонку, но в этот момент присел, будто получил сильный удар в пах. Острая боль пронзила все тело. Заныло под левой лопаткой. Шолая вскрикнул и, прихрамывая, побежал к позиции, намеченной в приказе. Почувствовал боль в левой ноге и как-то странно начал слабеть. Помотал головой, чтобы убрать с глаз пелену. Но в этот момент силы оставили его, он упал и, бросив лимонку, зажал рану рукой. Почувствовал, как между пальцев сочится теплая кровь. Никогда до того он не чувствовал на своих руках крови, и теперь это показалось ему нелепым. Мгновенно гнев вытеснил боль. Заскрежетав зубами, Шолая сорвал с пояса еще одну лимонку. Судорожно снял предохранитель, ударил капсюлем и подскочил. Над головой пламенем сверкнуло отверстие в окне. Он замахнулся и опять рухнул на землю. Брошенная лимонка откатилась и, зашипев, разорвалась. В тело Шолая впилась горячая дробь. Он вскрикнул и, сжимая кулаки, бросился вперед, туда, где горели факелы. Снова засвистели пули. Отлетая от камней, они попадали ему в ноги, подрывая последние силы. Шолая зашатался и упал у каменной ограды.
Роты неудержимо рвались вперед по улицам Купреса. Огонь по ним вели со всех сторон, и ряды их быстро редели. Муса, вытирая рукавом мокрый от пота лоб, кричал:
— Бей из укрытия!
— Сукин сын! Посмотри, куда спрятался! — донесся голос из-за стены.
— Быстрее! Быстрее! Ставь пулемет!
Взрывались гранаты-лимонки. Мины дробили камень. С другой стороны доносилось пронзительное «ура».
— Где Шолая? — крикнул Йованчич, прячась за стеной.
— Мы его не видели! — ответил Ракита.
Пули, попадавшие в булыжник, рикошетом со страшным свистом отлетали вверх.
Крики уже доносились до Шолаи. Он прислушался и сделал еще одну попытку встать. Вдруг он почувствовал, что сделать этого не сможет. От боли и страшных мыслей в глазах помутнело. По голове будто стучали молотком. Он закрыл глаза, и, когда снова открыл их, перед ним вспыхнуло ярко-красное пламя.
Ничего не понимая, он снова попытался подняться, но не смог. «Этого не может быть». Он сделал усилие крикнуть, но безуспешно. Голова его упала, руки задрожали. Он перевернулся на спину, стал смотреть в небо. Трава вокруг него была мокрой от крови. Еле слышный вздох вырвался у него из груди, он метнулся, захрипел и в отчаянии сжал зубы. Невыносимая боль резала глаза. Стучало в висках. Губы пересохли. Перед глазами проходили картины минувших дней.
То он видел самого себя лежавшим в траве, то Белицу, потом Влаха, Колешко, дочку, колыбель, косу в траве, черные глаза Зорки. Все растворялось, становилось туманным, а потом опять возникало.
В отчаянии он закрыл глаза и опять увидел Зорку.
«Сима, солнышко мое, не иди на Купрес… Останься, милый. Пусть другие идут… Не надо… С тебя хватит…»
Какая-то непонятная жалость к самому себе вызвала слезы. Купрес окутывает белая пена. Она поглощает лес, потом облака и наконец небо с бледнеющими звездами. Сейчас… сейчас… Нет!.. Нет!.. Не может быть!..
Шолая вспомнил тот день, когда шел к Зорке. Вспомнил свои мысли, желания, обещания. Вспомнил Перушко, Шишко, Зорку.
— Быстрее! — послышался где-то совсем рядом голос Белицы. Он размахивал пустым рукавом и зубами пытался рвануть короткий кончик от немецкой гранаты. Взмах руки — и круглый предмет полетел. Через минуту повторилось то же самое, и опять Шолая увидел искаженное от ярости лицо Белицы.
«Белица!» — хотел было крикнуть Шолая, но губы только пошевелились. В этот момент он почувствовал, что тонет и что губы горят огнем. Перед глазами возникли берега Пливы, ее омуты. Он с радостью бросился в воду. Шолая вздохнул последний раз и успокоился.
XVIII
— Ох я несчастная! — кричала Зорка.
— Горе, горе, — причитал дед Перушко.
Шишко мял кепку и плакал как ребенок.
Причитали женщины. Бубалова Дарка, Перушкова сноха, жена Козины Раденка, Шишкова Марушка и другие заплаканными глазами следили за колонной людей, которая спускалась к Пливе.
А ниже по дороге под палящим августовским солнцем шагал потрепанный отряд. То тут, то там мелькали белые повязки.
Впереди, размахивая пустым рукавом, шел Белица. Лицо его нервно дергалось. По щекам катились скупые мужские слезы. Левой рукой он сжимал винтовку.
За ним шагал Влах. Он тянул лошадь за уздечку и жадно хватал ртом воздух.
А дальше шли Йованчич и прихрамывающий Ракита. Курносого Йокана несли на носилках. За ними тянулись навьюченные лошади с впавшими боками. Рыжие волосы Мусы закрывали закрытые глаза и рану.
Колонна прошла через село и спустилась к Пливе.
— Проклятые усташи, проклятые четнические короны! Проклятые немцы! О, мрачные дни, унесшие нашего Шолаю! Что мы, сироты, будем делать, когда враги пойдут на нас лавиной?! — плевичанки продолжали причитать, заламывать руки, рыдать.
Когда Зорка пришла в себя, она слышала только этот плач, только это причитание, доносящееся с Пливы. Перед глазами все плыло. Сначала приближалось, а потом удалялось и становилось далеким-далеким. Попыталась встать — и упала, хотела крикнуть — задохнулась. По лицу ручьями текли слезы. В висках стучало. В глазах Зорки помутнело, и она ухватилась за косяк двери. Придя в себя, поплелась к двери своей комнаты. У самого порога остановилась.
— Сима, солнышко мое угасшее! — крикнула она и упала.