XVIII
— Ох я несчастная! — кричала Зорка.
— Горе, горе, — причитал дед Перушко.
Шишко мял кепку и плакал как ребенок.
Причитали женщины. Бубалова Дарка, Перушкова сноха, жена Козины Раденка, Шишкова Марушка и другие заплаканными глазами следили за колонной людей, которая спускалась к Пливе.
А ниже по дороге под палящим августовским солнцем шагал потрепанный отряд. То тут, то там мелькали белые повязки.
Впереди, размахивая пустым рукавом, шел Белица. Лицо его нервно дергалось. По щекам катились скупые мужские слезы. Левой рукой он сжимал винтовку.
За ним шагал Влах. Он тянул лошадь за уздечку и жадно хватал ртом воздух.
А дальше шли Йованчич и прихрамывающий Ракита. Курносого Йокана несли на носилках. За ними тянулись навьюченные лошади с впавшими боками. Рыжие волосы Мусы закрывали закрытые глаза и рану.
Колонна прошла через село и спустилась к Пливе.
— Проклятые усташи, проклятые четнические короны! Проклятые немцы! О, мрачные дни, унесшие нашего Шолаю! Что мы, сироты, будем делать, когда враги пойдут на нас лавиной?! — плевичанки продолжали причитать, заламывать руки, рыдать.
Когда Зорка пришла в себя, она слышала только этот плач, только это причитание, доносящееся с Пливы. Перед глазами все плыло. Сначала приближалось, а потом удалялось и становилось далеким-далеким. Попыталась встать — и упала, хотела крикнуть — задохнулась. По лицу ручьями текли слезы. В висках стучало. В глазах Зорки помутнело, и она ухватилась за косяк двери. Придя в себя, поплелась к двери своей комнаты. У самого порога остановилась.
— Сима, солнышко мое угасшее! — крикнула она и упала.
Дни шли за днями. Быстро и незаметно. Выстрелы будили воспоминания.
Два месяца Зорка болела. Когда первый раз встала с постели, подошла к окну. Плива искрилась на солнце. Зеленые отавы окаймляли ее берега. У рукава Пливы, что у Шипово, выделялся выступ гранита с кустом на скале.
Зорка отошла от окна, подошла к сундуку с одеждой и открыла его. Достала партизанскую гимнастерку Шолаи, изрешеченную в нескольких местах шапку, старую кобуру и плетку. Долго смотрела на них. Потом зарыдала.
— Солнце мое! Никогда уже оно не взойдет! Злосело его погасило!..
Долго причитала она, прижимая к лицу те немногие вещи, которые напоминали ей о муже. Потом встала, закрыла сундук. Прилегла. Нахлынувшие воспоминания вызвали новые слезы. Но этот плач был тихим, спокойным и долгим, как годы, которые ей предстояло провести в одиночестве.
Вечером, когда сноха Перушко привела детей, Зорка убрала вещи. Уложив детей спать, долго смотрела в темноту. Потом уснула. Так провели они несколько ночей подряд. А в конце октября в полночь ее разбудила знакомая песня.
Зорка вначале прислушалась, а потом вскочила и бросилась к окну.
Внизу по узкой дороге над Пливой, по которой она когда-то провожала Шолаю в армию, шли колонны бойцов. В лунном свете блестели дула винтовок, луки на седлах конников и стальные пряжки на стременах. Песня, гордо разливаясь, поднималась до самых звезд.
Песня заканчивалась протяжным напевом и звенела над Пливой сотнями партизанских голосов.
Зорка слушала песню, и по щекам ее текли слезы и падали на сухие опавшие листья. Когда колонны скрылись, Зорка села на кровать. Задумалась. Утром первый раз за два месяца вынесла детей на солнце. Гладя их по голове и чувствуя нежную теплоту их тел, крепко прижала их к себе и начала целовать.
— Милые мои, милые! — шептала она.
Над Пливой, меж гранитных скал, поднималось солнце и разбрасывало по ее волнам румяную позолоту.