После полудня Шолаю арестовали. Но это его не испугало. Шагая между двумя вооруженными конвоирами и глядя на замерших в строю плевичан, он мысленно обращался к ним со словами: «Смотрите! Вот и сегодня я, а не вы, поддал жандармам. А вы? Чтобы попасть обратно домой, вы им покорились. Меня военный трибунал к расстрелу приговорит, а вы домой возвратитесь. Небось жалеете меня? Не нужна мне ваша жалость! Лучше себя жалейте. А я отомстил. До сих пор кулаки болят. Так этим гадам и надо!» Эти мысли приносили ему облегчение.
А плевичане смотрели невесело совсем не по той причине, о которой думал Шолая. Они опасались, как бы его арест не навлек на них каких неприятностей. Беспокойный день приближался к концу, но в воздухе по-прежнему пахло грозой. Из города доносился неутихавший гул, будто где-то далеко происходило землетрясение.
X
До Плевы дошли лишь отрывочные сведения о событиях в Белграде. Трудно было понять, о чем это пишет Шишко в своем письме. Ясно было одно: с Шолаей произошло тяжелое и непоправимое несчастье. В своем письме жене Шишко писал:
«Не знаем мы никто, куда нас пошлют и что с нами будет. Целыми днями льет дождь — даже сушиться не успеваем. В столице положение неважное. Горожане не успокаиваются. Чего они хотят, мы понять не можем. Молим бога, чтобы на нас какое новое несчастье не свалилось. Все время о доме вспоминаем. Здоровы ли дети, скотина? Не забываешь ли подстилать борову солому? Обо мне не беспокойся. Береги лошадь. Если раскуется, попроси кузнеца Симу, пусть подкует в долг, а я потом с ним расплачусь.
Когда война начнется, никто не знает. А если и начнется, ты помалкивай. Не вздумай чего-нибудь против власти сказать. Ныне времена опасные. В Сербии, как всегда, неспокойно. С нашими мужиками все в порядке. Колешко, Козина, Округлица, Ракита, Джуркаль и Йованчич — все живы и здоровы. Кланяются всем. Что с Шолаей будет — знает один бог, но ты об этом никому не говори. Прикуси себе язык и молчи. Главное, чтобы об этом Зорке не стало известно. Передай всем от меня привет, детей поцелуй. Я буду вам писать, а ты не убивайся. Ваш отец и муж Шишко. 27 марта, 1941 года, Белград».
Письмо пришло в общину. Дед Перушко не мог удержаться, чтобы сразу же его не распечатать. «Ничего я плохого не делаю, — успокаивал себя дед, — все равно Марушка читать не умеет и придет с ним ко мне». Письмо обеспокоило деда. Последние строчки он прочитал несколько раз подряд и, догадавшись наконец о том, что произошло с Шолаей, тяжело вздохнул. Взяв свою палку, он торопливо зашагал к дому Шишко, скользя по грязной дороге.
«Эх-хе-хе, вот и пришла беда, — бормотал дед. — Натворил что-то Шолая, дурья голова. Не знает он, что ли, что такое порядок. Думал, наверное, раз он в Плеве князь, то и столичных властей может не признавать. Да забыл про генералов. А теперь ему — трибунал. Или голову снимут, или на вечную каторгу сошлют. Эх, Зорка, Зорка, что с тобою будет!.. — С трудом поднимаясь по грязной тропе, дед взглянул направо, на дом Шолаи, и повернул к дому Шишко. — Сначала потолкую с Марушкой, а потом зайду к Зорке».
Жена Шишко рубила на дворе сучья и то и дело дула на озябшие пальцы. Была она очень маленького росточка, одетая в платье с драным подолом, худая и черная как галка. Трое ее лохматых ребятишек выглядывали из двери дома.
— А, это ты, дедушка! Мне несешь? — обрадованно спросила Марушка, увидев в руке деда голубоватый конверт.
— Тебе. — Перушко зажал палку под мышкой, открыл конверт и протянул письмо. — Вот возьми.
— Здоров ли он?
— Здоров.
— Прочитай мне, деда, — попросила она.
Дед только того и ждал. Довольный предложением, он взял письмо, нахмурил седые брови и начал читать. Некоторые места он читал скороговоркой, в других делал паузы, отдельные слова пропускал, заменяя их своими, придуманными на ходу. Строки письма, в которых упоминалось о Шолае, он вообще опустил. Письмо в его изложении получилось бодрое, полное разных хозяйственных советов, под конец даже совсем веселое.
— Что-то он больно весел, — удивилась Марушка. — Видно, неплохо ему там живется.
— А ты как думала? Знаешь, как король заботится о своих солдатах! Есть у них и поесть, и попить, и все остальное.
— Только бы войны не было…
— Нет войны и, бог даст, не будет, — успокоил ее дед.
Марушка бережно сложила письмо, спрятала его за пазуху и проводила деда до калитки.
— Письмо никому не показывай, — наказал ей дед. — Другим-то писем нет, расстройство будет.
Перушко направился к Зорке. Дойдя до места, где надо было перешагнуть через нависший плетень, Перушко остановился как вкопанный. Навстречу ему шел Бубало, бормоча на ходу: «Не хочешь, отец, окропить их святой водой? Твоя воля. Тогда я их прокляну. Сам все сделаю».