— Эй, дядя, у тебя одно место случайно не перегрелось от сидения, а то пар идет?
— Смотри-ка, какой детина на повозку забрался, аж кони спотыкаются.
— Братцы, а когда вы вместо лошадей впрягаетесь, обоз быстрее идет?
Артиллеристы в свою очередь не оставались в долгу. Смех не замолкал.
Пехотинцы запели песню. Рано поутру девушка пошла за водой, а навстречу ей попался парень. Пока девушка наполняла кувшин, парень предлагал ей надеть на палец перстень.
Шолая лежал на соломе между ящиками и спокойно смотрел в небо. Оно было синее, глубокое и чистое, лишь кое-где посеребренное тонкими полосками перистых облаков. Шолае казалось, что в этой синеве он видит небольшие темные пятна, точь-в-точь похожие на водовороты на его родной Пливе. Он не знал, сколько часов находился в пути, да это его и не волновало. Чувствовал лишь, что колеса крутятся и что он медленно и неотвратимо движется куда-то.
Поскрипывание колес, говор и смех солдат, проходивших мимо, — все было ему приятно. После всего того, что случилось, он ощущал в себе страстную тягу к жизни. Жить — это вроде так обычно, однако жить после собственной смерти, оказывается, необыкновенно интересно. Он испытывал огромную радость оттого, что видел, слышал, дышал, шевелился. Все вокруг приобрело какой-то новый смысл. Стоило ему закрыть глаза, как сразу же он спешил их открыть, чтобы лишний раз убедиться, что все это не сон. «Жив», — повторял он про себя и затылком шевелил солому, чтобы слышать ее волнующее шуршание.
В ту ночь, оказавшись за решеткой, он пришел к выводу, что по всем писаным армейским законам его поведение будет расценено как государственная измена. Часа два потребовалось ему, чтобы укротить свой буйный нрав, понять, что выхода нет, и смириться.
Но стоило стихнуть возмущению, как сразу же обострялось предчувствие близкой смерти. «Расстреляют, — подумал он и уставился через зарешеченный квадратик окна на темное небо, где одиноко мерцала звездочка. — И ее больше не увижу. — Мысли перенесли его в Плеву, к жене, к дочке… — Конец. Смерть. Эх, лучше уж сразу быть убитым, чем вот так, томиться и ждать конца. Ведь сначала, наверное, суд будет. Если на суде генерал спросит, признаю ли себя виновным, плюну ему в морду. Плюну и скажу: «Жалею, что мало вашей сволочи побил. — Он заметался по камере, как разъяренный зверь в тесной клетке. — В последние минуты перед смертью нюхай здесь этот смрад. Все подогнано одно к другому: вонючие жандармы, вонючие законы, вонючая смерть. Отправляли бы человека на тот свет так, чтобы ему было приятно умереть. Без этой вони и темноты».
Шолая подошел к двери и что было силы ударил по ней ногой: — Эй ты, воды принеси, пить хочу!
Но никто не пришел.
Наконец Шолая устал и прилег. Перед рассветом в камеру вошел дежурный.
— Ты Шолая?
— Я, — он поднялся с нар.
— Иди за мной!
Пройдя коридор, они свернули налево и вошли в маленькую комнату. В левом углу ее был стол, на котором выделялась массивная чернильница и лежала стопка бумаги. На вешалке висела шинель. Следом за ними вошел офицер и, пройдя к столу, вынул портсигар и закурил. Раскуривая сигарету, он сквозь табачный дым рассматривал Шолаю.
— Бил жандармов во время беспорядков? — спросил он жестко.
— Бил, — односложно ответил Шолая.
— Знал ли ты, что не смел так поступать, что присягу нарушал?
— Знал. Но и жандармы не имели права народ избивать.
— Это не твое дело.
— Я не мог людей избивать.
— Тогда пойдешь под трибунал.
— Ну и пусть.
— Дело твое. — Офицер сел, взял чистый лист бумаги и ручку. — Сейчас я запишу твои показания, а завтра тебя поведут на суд.
— Хорошо.
После допроса дежурный отвел его снова в камеру и запер дверь. «Значит, расстреляют», — решил Шолая. В камере теперь было холодно, и он до утра так и не прилег, стараясь согреться. Принесли завтрак: чашку кофе и кусок хлеба. Шолая кофе выпил, а к хлебу не притронулся. Голода он не чувствовал. Потом прилег и заснул.
В ночь на двадцать седьмое марта в Белграде произошел государственный переворот. Шолаю привели к пожилому офицеру, который сидел, задумавшись, за столом, низко опустив седую голову. Худые старческие пальцы его нервно барабанили по столу. На среднем сиял золотой перстень с драгоценным камнем. Когда конвоир вышел и они остались одни, офицер поднял голову и спокойно посмотрел Шолае в глаза.