Это замечание вызвало всеобщий хохот.
— Тихо! — прогремел сочный бас, и в вагон просунулась огромная голова с приплюснутым носом. — Чего орете?
Плевичане разом умолкли. Из-под шапки на них строго смотрели светло-голубые глаза.
Офицер посмотрел на разбитые опанки Козодера, затем перевел взгляд на большой пестрый сундук Стояна Округлицы и равнодушно отвернулся.
— Сейчас отправляемся. Слушайте свисток, — бросил он, уходя.
— Это учитель Дренович из Рибника, — сказал Шишко, когда офицер ушел. — Я его знаю: встречались на охоте.
— А что он здесь делает?
— Нас сопровождает. Сейчас он офицер. И его мобилизовали.
— Ничего себе, учитель, — покачал головой Остоя Козина. — «Чего орете?» А еще детей наших обучает.
— Знаете, что про этого учителя люди болтают? — сказал Стоян Округлица. — Крестьяне из Рибника так говорят: «Большая у нашего учителя голова, а что в ней — один бог знает. Только мы видим, что наши дети от его учения глупеют». Вот так прямо и говорят.
— А зачем офицеру ум? Главное, чтобы мог зычно доложить начальству, подчиненного обругать или затрещину ему влепить. Другого не требуется.
— Да, этот, видно, из таких, — сказал черноусый Йованчич, подыскивая место, где можно было бы присесть.
Паровоз зашипел и выпустил облако пара, будто хотел поиграть с машинистом в жмурки. А тот, весь в мазуте и саже, с косматой, заросшей головой, прищурил мышиные глазки и выглядывал из-за черной шторки. Стоило ему обнажить в улыбке зубы, как женщины запричитали:
— Господи, какое страшилище! Не приведи бог во сне приснится, — раздались их голоса. — От такого привидения и выкидыш может случиться, если встретиться с ним один на один.
Машинист не остался в долгу.
— Эй, молодки! — кричал он, сверкая зубами. — Не долго вам в женах осталось ходить. Вот увезу ваших мужей на границу, и сразу овдовеете.
— Типун тебе на язык, черт безрогий! — шумно возмущались женщины.
— Ну что, поехали? — спросил машиниста подпоручник Дренович.
— Есть, сейчас, господин подпоручник! — ответил тот и протянул руку к рукоятке гудка.
Стремительный столб пара высоко взвился над паровозом. Надрывный гудок, как прощальный крик изгнанника, прервал стенания женщин. Обомлев на мгновение от испуга, они бросились к вагонам. Поезд тронулся. Разом взметнулись вверх женские руки с зажатыми в пальцах платками.
— С богом, с богом!.. Не забывайте!.. Пишите… Берегите себя! — неслось вслед поезду.
Суровые лица отъезжавших смягчились. Чтобы жены не заметили их минутной слабости и выступивших на глазах слез, мужчины начали скрываться в глубь вагонов. А женщины, стоя вдоль железнодорожного полотна, продолжали печально махать белыми платками. Их влажные от слез глаза были устремлены в туманную даль. Вот и уехали мужья. Может быть, ненадолго, а может, надолго или навсегда. Горькие женские слезы падали на землю, рельсы, шпалы.
II
Товарный вагон был битком набит людьми. И однако, всех не покидало ощущение какой-то пустоты. Все молчали. Молчали долго и упорно, как будто собираясь с мыслями. В настежь распахнутую дверь врывался ветер, неся с собой волны прохладного горного воздуха, запах влажной земли и гниющей прошлогодней травы. Время от времени его перебивал аромат ранних весенних цветов, росших на обочине полотна железной дороги. Плива, сверкавшая в ярких лучах солнца, то подбиралась прямо к насыпи, то змеей убегала за поворот. Только она одна, как самый верный друг, провожала своих земляков в пустынные приграничные дали. Леса и перелески, разбросанные между скал, не желали гнаться за поездом. Они торопливо пробегали мимо, чернея голыми ветками, среди которых лишь изредка попадались ветви дуба с крупными почками. «С богом, с богом, с богом!» — выстукивали колеса.
В Яйце в вагон ввалился Проле Шиповляк, известный на всю округу бунтарь, только недавно выпущенный из тюрьмы. Всегда, когда Проле наведывался из Ниша, где обучался ремеслу электрика, он шутил над плевичанами.
— У вас, у плевичан, все хорошо идет, — говорил он. — Вы ни на что не жалуетесь и от властей ничего не требуете. В Белграде министры даже говорят: «Вот кабы все были как плевичане, на все государство двух ослов бы хватило».
Плевичане сердились на такие слова Проле и, мрачно глядя на него, возражали:
— А что ты от нас хочешь? Какая Шолае корысть от того, что он против власти пошел? У нас лишних ребер нет, чтобы под жандармский сапог их подставлять, бог не дал. Зато мы целы и невредимы и в тюрьме не сидели. Так что занимайся-ка ты лучше своим делом, а в наши не лезь.