— Унтер-офицер Шаулич, господин полковник.
— Где он сейчас?
— Здесь.
— Ко мне его!
Шаулич вылез из ямы, где стояло его орудие, и быстро направился к полковнику, четко печатая шаг. Его лицо, еще хранившее на себе возбуждение боя, было пунцовым.
— Господин полковник, унтер-офицер Шаулич по вашему приказанию прибыл! — доложил он.
— Это вы на пограничном рубеже переместили орудие с того места, которое было указано генералом?
— Я, господин полковник, — растерянно ответил Шаулич, не ожидавший такого вопроса.
— Почему?
— Потому что с позиции, указанной господином генералом, нельзя было вести огонь.
— Это вы сами так решили?
— Не только я, все солдаты это видели.
— Вы что же, считаете себя умнее генерала? — крикнул полковник, натягивая поводья, чтобы удержать коня на месте.
— Никак нет, господин полковник.
— Тогда почему нарушили его приказ?
— Потому что я командир орудия и отвечаю за него.
— Ты грязная свинья! Бунтовщик! — взорвался полковник, взмахнул плетью и что было силы ударил унтер-офицера по лицу. — Бунтовщик! Бунтовщик! Свинья! Предатель! — продолжал он истерично выкрикивать и наносить удары.
Унтер-офицер безмолвно вынес и второй удар, и третий, и пятый, и вдруг, когда новый удар обрушился на его лицо, уже залитое кровью, схватил плетку рукой и, глядя полковнику в обезумевшие от ярости глаза, хрипло спросил:
— За что бьете? За то, что фашистов бил?
— За измену! — крикнул полковник.
— За то, что родину защищал?
— За бунт!
— За то, что землю свою люблю?
— Замолчи, свинья! Сволочь! Бунтовщик! — рычал полковник, пытаясь вырвать плеть из рук унтер-офицера.
Никто не заметил, как унтер-офицер выхватил из чехла нож и приставил его к груди. Увидели лишь, что Шаулич плашмя упал на жесткую пыльную дорогу и из-под его левой лопатки, прорезав френч, показалось окровавленное острие ножа. Тело унтер-офицера несколько раз дернулось в предсмертных судорогах и замерло. Шаулич был мертв.
В ту же секунду Шолая вскинул карабин и нажал спусковой крючок. Сквозь прорезь прицела он видел белое облачко дыма, поднявшееся над дулом карабина, сжатую в кулак в предостерегающем жесте руку полковника и развевающуюся гриву вздыбленного коня. Обезумевшая от страха лошадь рванулась во весь опор, волоча по каменистой дороге безжизненное грузное тело полковника, нога которого застряла в стремени. Полковничья фуражка шлепнулась в дорожную пыль и покатилась в кювет.
Так началось отмщение.
XVI
— Я говорил тебе, святой отец, что во всем повинен ислам. Но ты не захотел окропить неверных мусульман святой водой. Слышишь теперь стрельбу? Это немец идет. Хайра заколдовала наших. Погибли наши, это по ним стреляют. И выходит, что ты, отец, благословляешь убийство, раз ничего делать не хочешь. Ты все уповаешь на бога, ожидаешь, когда бог сойдет на землю. А я не могу больше ждать. Я и без бога могу кое-что сделать.
Бубало стоял босой посреди комнаты. Поп молча смотрел в окно. Снаружи доносились звуки далекой стрельбы.
— Бог меня не осудит, — продолжал Бубало. — Я знаю, что делать. Почему, по-твоему, у новорожденного оказалось шесть пальцев? Я знаю, это был знак к войне. Опустеет наша Плева, никто домой не вернется. И Хайра так сказала.
— Грешник ты, в тебя сатана вселился, — отозвался поп. Повернувшись к Бубало, он посмотрел на его голую грудь, на лицо, заросшее густой щетиной, и гневно продолжал: — Богохульник, помни, что бог каждое твое слово слышит. Черту продал ты свою грешную душу. Причастись, проси прощения перед святым ликом божьим. Как смеешь ты поносить меня своими погаными устами? Не скрыть тебе от всевышнего своих тайных помыслов. Преклонись перед богом, стань на колени и проси прощения! Вижу, что помутился разум твой. Проси у бога прощения, он все видит! — Поп воздел указательный палец правой руки вверх. — Не превозмочь твоей глупой голове мудрости божьей. Пропадешь, совсем загубишь свою душу. Покайся!
Мутный взор Бубало под воздействием слов попа стал было проясняться, но вдруг, прислушавшись к далекой канонаде, Бубало вновь взорвался:
— А это слышишь? Почему же бог не сойдет на землю и не установит мир?
— Кто сказал тебе, что бог должен всякий раз к людям спускаться? Разве я когда-нибудь утверждал это? Грешник ты! Покайся, открой господу богу свои грехи.
— Нет, отец, не буду каяться, — упирался Бубало.
Стрельба слышалась все отчетливее.