— Слышишь, как стреляют? Ты не захотел проклянуть иноверцев, когда надо было. Теперь я сделаю это сам.
Поп Кесерич воздел обе руки и крикнул:
— Господи! Не дай преступлению совершиться.
— Нет, отец, не может бог меня наказать, — уже выходя из комнаты, бормотал Бубало. — Ислам во всем виноват, а ты не хотел окропить неверных святой водой…
В тот вечер Бубало снова спустился в мусульманский поселок. Шлепая босыми ногами, он обходил дом за домом, заглядывая в светящиеся окна. Снизу доносился шум Пливы, по которой ветер гнал высокие волны. Вершина Дрегничской Косы была скрыта в плотных облаках, из которых на кровли домов беспрерывно лил дождь. Бубало подошел к одному из домов, заглянул в занавешенное бумагой окошко и стал ждать. Капли дождя ударялись о крышу и падали на землю. Вдруг дверь в доме скрипнула. Бубало прижался к стене и замер.
Старуха вышла за водой. Подставив ветру морщинистое лицо, обрамленное седыми волосами, она смотрела на темное небо. Постояв немного, она неторопливо зашлепала по лужам, неся в одной руке глиняный кувшин.
— Аллах, аллах, — бормотала на ходу старуха, — не зря ты послал на землю такую непогоду. Это небо плачет по убитым. Великий аллах, сделай так, чтобы дети мои остались в живых.
Старуха шла осторожно, обходила кусты и ямы. Видела она плохо, но каждая неровность на этой тропинке была ей хорошо известна. Спустившись к реке, она по деревянным ступенькам сошла на деревянный помост. Вода в реке бурлила и клокотала. Женщина низко наклонилась и опустила кувшин в воду. Струи воды стремительно ринулись в него и мгновенно заполнили его.
Бубало стоял у нее за спиной. Он видел, как она вытирала о шаровары мокрые руки. Вода в реке переливалась темной густой массой. Бубало согнул ногу и одним толчком свалил старуху с помоста, затолкал ее под деревянный настил и держал там до тех пор, пока не почувствовал, что жизнь покинула ее тело. Покончив со старухой, Бубало распрямился, прислушался и медленно зашагал вверх по тропе.
XVII
Наработавшись за день, солнце склоняло усталую голову к западу. Облака, словно влажные полотенца, вытирали его окровавленный лик, впитывая в себя его багрянец. Теплый южный ветер ласково целовал набухшую землю, вздыхал в бороздах. Покрытое воронками поле боя жаждало наступления ночи, чтобы в темноте зализать свои раны.
Проле тяжело поднялся с земли и сплюнул. Во рту было сухо. Грязное, почерневшее лицо выражало крайнюю степень усталости. На ладони, которой он вытер губы, остался черный след. С трудом переставляя ноги, Проле пошел по полю.
Услышав его шаги, Шолая рукавом вытер потное лицо и шею. Сняв пилотку, он осмотрелся и стал вылезать из окопа.
— Эй, Шишко, вставай!
Шишко, оцепеневший в своем углу, поднял голову и боязливо завертел шеей. Повернулся, прислушался и, убедившись, что кругом тихо, поднялся на ноги. Опираясь на стенку окопа, он жалобно стонал.
— Ой, братцы родные, у меня все кости со своих мест сдвинулись, — с трудом ворочая языком, произнес он. Кое-как вылез наверх и облокотился на пушку.
Втроем стояли они под высоким небом, по которому уже ползли вечерние тени. Вокруг, по обе стороны шоссе, лежала вспаханная боем земля. Воронки от снарядов, трупы лошадей, порожние снарядные ящики подтверждали реальность того, что́ здесь произошло. На протяжении шести часов немцы четырежды переходили в атаку и столько же раз возвращались обратно. Перед каждой атакой они засыпали позиции югославов снарядами и авиационными бомбами.
Уже во время второй атаки на огневую позицию пришел капитан Дренко и передал категоричный приказ командования отступить. Он увел с собой два орудия вместе с расчетами. С двумя другими пушками находился Дренович, но и он, получив приказ, сразу стал готовиться к выходу из боя. Шолая и Проле решительно воспротивились этому. Дренович несколько мгновений молча рассматривал их, затем махнул на них рукой и ушел в тыл с одним орудием. Вместе с ним ушли все солдаты, в том числе и плевичане.
— Не можем мы от своих отставать, — оправдывались они. — Двум десяткам людей все равно не остановить Гитлера, будь они хоть драконами. А потом, мы ведь не дезертируем, а отступаем. Зацепимся где-нибудь и, может быть, сами стукнем кого-нибудь, если будет нужда.
Шолая с презрением смотрел на плевичан, а Проле молча скручивал папиросу. Вдруг Шишко решительно произнес:
— Я остаюсь с Симелой, будь что будет. Не хочу, чтобы какой-нибудь полковник сунул меня в торбу и преподнес немцам в качестве подарка. Вам это больше подходит, ну и отправляйтесь.