Проле появлялся в освобожденных селах, собирал жителей и, раздавая им захваченные у усташей винтовки, забирался на скамейку перед школьным зданием и, поднимая крепко сжатый кулак, бросал резкие слова:
— Или мы будем драться за новое рабство, или за свою свободу и за свою власть. Что нам принесло прошлое, мы сами видели! Рабочие стонали под ярмом эксплуататоров, крестьяне — под кнутом налоговых экзекуторов и жандармов. Мы пережили предательство и знали рабство еще более страшного врага. Страна хочет власти рабочих и крестьян, жизни без угнетения. Народ должен завоевать ее.
Деревенские жители слушали его, брали винтовки и расспрашивали:
— А где король и это чертово правительство, скажи ты нам! Как они сейчас на все это смотрят?
Проле быстро вытаскивал из кожаной сумки последний номер газеты «Борба».
— Вот читайте. Они в Лондоне. Им там неплохо.
— А что они делают там?
— Пьют вино и советуют нам не вступать ни в какую борьбу.
— Они свои задницы спрятали, а мы должны бороться!
Белица строил новые роты и говорил им:
— Пусть каждая рота сама выберет себе командира.
Проле садился на коня и во главе партизанских рот отправлялся на новые позиции.
Буря разрасталась.
Вечером плевичане позвали к себе Шолаю.
— Что случилось, почему позвали меня? — спросил он их.
Дед Перушко замешкался, затеребил бородку.
— Скажи ты нам, что такое? Одни — королевские роты, с кокардами, другие — у Проле, с пятиконечными звездами на шапках. А мы между ними.
— Что тут непонятного? — спросил Шолая. — Мы с Проле заодно, а у офицеров — свои цели.
— Ну тогда, значит, и мы пришьем звездочки к шапкам, — решил Перушко.
XIV
Вечером Дренко вышел из лагеря, где размещался отряд. За спиной у него остались костры и шумные разговоры. Жуя цигарку, свернутую из газетной бумаги, он подобрал края накидки и завалился в первый попавшийся стог сена.
Ночь была светлая и холодная. Казавшаяся ночью свинцовой, Плива резко изгибалась, кое-где скрывалась в кустарнике, а в некоторых местах образовывала ровную ленту, чистую, как разлившийся расплавленный металл. Тихая безветренная ночь с пригоршнями звезд на небосводе простирала свои мягкие крылья над обоими гребнями пливской котловины.
«Ничего этот Шолая не видит, кроме своей Пливы. Для него больше ничего не существует», — думал Дренко.
Снизу от лагеря показалась длинная тень шагающего человека. Она росла, ширилась, приблизилась к стогу.
— У нас ночи всегда такие свежие, — послышался голос Бубало. — Днем печет, а ночь наступает — холод. Возле Пливы еще холоднее. А народ крепкий. Девки все босиком ходят. Даже зимой. А на днях тут какой-то конный напугал баб. В меховой шапке с короной. Кто ж такой? Бабы испугались, закричали — и в кусты. А наездник — вдоль речки, да на гору, да из револьвера начал стрелять. Нездешний человек, откуда-то издалека…
— Что ты все болтаешь, Бубка? — Дренко беспокойно подвинулся и поджал нога.
— Чудные вещи происходят, капитан… Девушка где-то пропадала всю ночь. Мать на следующий день засовывает руку к ней в карман юбки, там — красная звездочка… А тут как-то человек тридцать появилось на дороге. И на всех такие же красные звездочки на шапках. А турки — живут себе. И даже командир у наших — турок. А тут ко мне в дом зашел один. Спросил о капитане в отряде Шолаи. Я говорю, есть такой. Он вытащил письмишко какое-то и говорит: «Это капитану второй капитан из дома попа Кулунджии шлет…» Письмо у меня при себе. Увидел я вас, вы в гору поднимаетесь, а я за вами…
— Давай письмо.
Бубало залез за пазуху и извлек оттуда белый сверток. Развернув тряпку, извлек из нее конверт и протянул Дренко. Потом повернулся и медленно пошел назад.
После памятного разговора с Шолаей Дренко все никак не мог успокоиться, никак не мог освободиться от чувства досады и острой обиды.
«Мужик, — думал он о нем, — храбрый мужик, и больше ничего… Разве он может знать, что живет во мне и что я чувствую? Я офицер, и ни одной минуты не думал о себе, когда речь шла об отечестве. А он оскорбил меня… Если в моем прошлом и есть какое-то темное пятно, то вины моей в том нет. Разве я ждал немцев? Разве я подписал капитуляцию? Разве я думал о том, чтобы сдаться? Никогда. Я носил эполеты, так же как он — саперную лопатку. Кто-то должен копать траншеи, а кто-то должен командовать. А теперь вот он называет себя командиром. Просто в нем сильны предрассудки его среды, предрассудки плебеев по отношению к высшим классам. А может, дело не только в предрассудках? И все-таки этот человек вызывает уважение».