— Ну вот и настало время проститься со своей одеждой. Кто знает, придется ли когда еще в ней походить…
Уже стоя под душем, Округлица заметил:
— Мне все кажется, что нас моют, чтобы мы не отправились на тот свет грязными.
— Да, легко может стать, что это наша последняя банька, — согласился с ним Йованчич.
Только Колешко удивился их словам:
— Неужели вы и правда считаете, что будет война?
— Не на свадьбу тебя позвали куличи есть, факт, — проговорил Ракита, выскочивший из-под чрезмерно горячего душа охладиться.
— А что, — уставился на него Колешко и прекратил натираться мочалкой, — разве не может быть так, что мы поживем немного в окопах и по домам возвратимся? Ведь надо же урожай собирать.
— Чудак ты, — нахмурился Ракита. — Попадешься немцу в лапы, и больше не придется тебе беспокоиться об урожае. Удобришь какой-нибудь овражек, и добрый бурьян вырастет на том месте.
— Так и будет, — подтвердил Козина.
— Что же это получается? — плаксиво заговорил Шишко. — Рождается человек, растет, работает изо всех сил, и вдруг трах — война. И гниет он где-нибудь на обочине дороги. А за что его убивать? Человека ко вши приравняли и давят. И ничего тут не поделаешь. Не помешаешь этому.
Проле, до этого спокойно мывшийся под душем, отер ладонями воду с лица и обратился к Шишко:
— А я думаю, мы смогли бы остановить войну, если бы захотели.
Шишко удивленно посмотрел на него:
— Кто это «мы»?
— Да мы, те, кого убивают.
— Ну да!
— А почему бы нет? Ведь те, кого посылают убивать, делают это по приказу. Завтра и нам прикажут то же самое, и если бы мы отказались, то не было бы и убийства.
— А что мы будем делать с теми, кто отдает приказы и бряцает оружием?
— Отнимем его у них, и дело с концом.
— Эх, кабы так…
— Нас больше, чем их, и сделать так было бы в наших силах, — закончил Проле, вышел из-под душа, взял полотенце и стал вытираться.
Шишко был озабочен. Механически продолжая тереть и без того красную грудь, он с сомнением качал головой. Проходивший мимо Шолая бросил ему на ходу:
— Не напрягай свои мозги, Шишко, а то желудку повредишь.
Шишко обернулся и проговорил:
— Эх, Симела, черт бы тебя побрал, а хорошо все-таки, что ты тут с нами… С тобой как-то веселее.
Помытые, в новом обмундировании, пропахшем нафталином, плевичане важно расхаживали по просторной казарме в ожидании ужина. За окнами густел вечерний мрак, постепенно поглощая яркие узоры, выписанные на небе скрывшимся за горизонтом солнцем. Свет в казарме еще не зажгли. Шишко крутился около Колешко и притворно вздыхал:
— У тебя, братец, живот как барабан. Ни одна пуговица на тебе не застегивается. А грудь! А ноги! — И Шишко тыкал пальцем на огромные босые лапы Колешко. — Слушай, обуйся во что-нибудь. Сейчас капрал придет. Если увидит тебя босым, пеняй на себя.
— Пусть хоть сам командующий приходит! — возмутился Колешко. — Кому нужны эти детские сапожки? Разве это обувь для меня? А это что такое? Разве это гимнастерка! — воскликнул он, с трудом стаскивая с себя неимоверно узкую и короткую гимнастерку. — На кого они только шьют? И ты тут не жужжи мне над ухом!
Вскоре зажегся свет, и в казарму вошел дежурный капрал. Уже с порога он строгим взглядом оглядел рекрутов и прямо направился к Колешко.
— Тихо, ослы! — крикнул он на замерших по стойке «смирно» плевичан. Чтобы придать своему лицу как можно более свирепое выражение, он сдвинул брови и сузил глаза. — Что за беспорядок? — уставился он на Колешко.
Колешко щелкнул босыми пятками и гаркнул:
— Малость тесновато обмундирование, не застегивается, господин капрал. И сапоги не на нашу ногу пошиты. Так что босы и расстегнуты не по своей вине.
— Не лезут ему на ногу… — начал было Шишко, но капрал не дал ему продолжать.
— А ты заткнись! Не лезь, когда не спрашивают! Наряд получишь! — прокричал капрал и снова повернулся к Колешко. — Как же ты, осел неповоротливый, можешь говорить, что казенная обувь не для солдат сшита? Для какой же скотины ее, по-твоему, изготовили? Выходит, правительство его королевского величества и верховное командование не знают, что делают? Значит ты хаешь порядки, установленные королевской короной, так что ли? Я расцениваю твое заявление как направленное против правительства и государственного строя. Молчать!
И капрал погнал Колешко вон из казармы, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание. С потемневшими от негодования лицами плевичане молча постояли несколько минут, а затем разошлись.