— План неплохой, — согласился Тимотий.
Отношения этих двух людей были сложные. Тимотий разговаривал обычно с Дреновичем резким, начальственным тоном — с созданием армии власть его явно вырастала, — но во многом вынужден был соглашаться с трезвым, практичным Дреновичем. А Дренович знал, что во многом превосходит Тимотия, знал, что нужен ему, и еще знал, что тот, если и вознесется, то все равно рано или поздно упадет, а он, Дренович, будет прочно оставаться на своем месте.
Закончив разговор, они пошли ужинать к попадье.
Дренко прибыл вечером промокший до нитки. Тодор Кривало, бывший жандармский фельдфебель, принял у него коня, привязал его, а самого повел в комнату. После взаимных приветствий все трое сели за стол ужинать.
За месяц столько произошло перемен, как будто много лет пронеслось после их последней встречи.
— Ну, рассказывай, — нетерпеливо сказал Тимотий, вглядываясь в Дренко, отыскивая в нем следы перемен.
Дренко отодвинул тарелку и извлек из кармана брюк портсигар. Закуривая папиросу, Дренович произнес:
— Хорошего ничего нет.
— Шолая распоясался?
— Дело не только в Шолае. Остальные тоже не лучше.
Тимотий резко повернулся на стуле, встал, скрипя каблуками, дошел до окна, возвратился:
— А ты пытался с ними разговаривать?
— Это ничего не дает.
— Мужики! Народ! — свирепо выкрикнул Тимотий. — Паршивая банда! Как только им в руки попала винтовка, сразу же против офицеров! А что, если бы власть захватили? Кастрировали бы нас наверняка? А как сейчас настроение у плевичан? Веселятся после победы?
— В общем да, — ответил Дренко. — Ведь поначалу Шолаю все бросили. Подвиг его был, конечно, беспримерным, они и вернулись к нему. Сейчас слушаются его.
— А недовольство какое-нибудь есть?
— Кое-что есть. Люди недовольны командованием Мусы, — Дренко вспомнил Бубало.
— Ну хорошо, дорогой мой, что же ты сделал, чтобы как-то помешать этим большевикам влиять на людей? Чтобы не допустить их к власти?
— Шолая твердо держится. Безумная храбрость создала ему славу. У него сильные кулаки.
— И ты смирился?
— Да. Но я там чувствую себя не в своей тарелке.
— Вот, отец, — крикнул Тимотий, повернувшись к священнику, с ноткой отчаяния в голосе. — Если все мы будем вести себя так — прощай родина и цивилизация!
— Да, мы не едины в мыслях, — угрюмо отозвался поп. — Если все останется так, пропадут и крест, и церковь, и сербство, и все мы вместе с ними.
Дренко посмотрел на вешалку, на которой висели шапки с кисточками, меховые шапки, бинокли, ранцы, новые желтые ремни, винтовки и кобуры. Под лампадкой тряслась круглая голова священника. С улицы доносился монотонный стук капель дождя по крыше. В оконные стекла ударял порывистый ветер, разбивая на них капли воды.
— Но ведь Шолая не коммунист, — пустился в объяснения Дренко.
— А кто же он?
— Я наблюдаю за ним целыми днями и никак не могу понять.
— А я понял. Он тебя подавил, запутал вконец.
— Иного и не могло быть, — начал Дренко медленно. — Ты помнишь, когда ты уезжал, то предложил мне, чтобы я остался, и я тогда с удовольствием согласился с этим. Я тогда считал, что нужно бороться и что выжидание — политика неправильная. Кроме того, мне хотелось разубедить и Шолаю, и крестьян в том, что мы были замешаны в апрельском предательстве. Я хотел, чтобы мне поверили, чтобы они увидели, что я могу выполнить свой долг. Однако я там стал скорее заключенным, чем офицером. Может быть, самого обычного плевичанина больше ценят, чем меня. Приходится терпеть. Что еще делать?
— Ты терпишь, — с горечью проговорил Тимотий, — а они действуют. И этот коммунист кричит: теперь нет ни королей, ни генералов, ни бога, ни иконостаса. Есть товарищ комиссар, и все. — Тимотий сильно стукнул по столу.
— А что я могу сделать? — крикнул Дренко. — Он мужик, разбойник, действующий по наитию. Черт его знает, что происходит, я не понимаю! — На глазах у него навернулись слезы.
Тимотий бросил на него презрительный взгляд.
— Что ты вообще можешь? — процедил он сквозь зубы. — Нам нужно устранить со своего пути Шолаю! За короля всех этих мужиков уничтожить не жалко! Ты представляешь себе, что будет, если они победят? Что будет с нами и со всем тем, что для нас свято?
Тимотий был взбешен.
Стряхивая крошки с белой рубашки и отодвигаясь от стола, поп Кулунджия, глядя на икону Иоанна Крестителя, начал творить молитву.
Поручник Матич белой салфеткой вытер губы и твердо сказал: