— Мудрый ты человек, — усмехнулся Проле.
— Кабы был мудрым, четники бы не надули. Далеко еще нам с тобой до мудрости. Это по их вине нам пришлось Шипово сжечь.
— Да, это их рук дело, — согласился Проле. — Что будем делать с ними? — спросил он, задумчиво глядя на облезлый верх своих ботинок.
Шолая приподнялся на локтях и сел.
— Покончить надо с ними. Ударить как следует. А если будем ждать, они нам еще не раз нанесут удар в спину.
— Да, другого выхода у нас нет.
Проле бросил окурок и встал.
— Идем, — сказал он.
Поднялся и Шолая. Подошел к коню, забрался в седло и посмотрел на Плеву. Над селом спускалась ночь, в окнах зажигались огни, крыши зданий тонули в мутном сумраке. Взобравшись на холм, с которого, когда-то начался его путь в отряд, Шолая остановился. Здесь каждая тропинка и каждый кустик были ему так хорошо известны, что он не сбился бы с дороги даже с завязанными глазами.
— Домой хочешь заехать? — спросил Проле.
— Нет, не хочу, — ответил Шолая. — Вот когда побью четников, когда заставлю всех плевичан отречься от четнических офицеров, тогда и заеду.
— По Зорке-то, наверное, скучаешь?
— Скучаю.
— Так езжай!
— Нет, не сейчас. — И Шолая тронул лошадь.
Надвигалась ночь. Небо закрыли густые облака, отяжелевшие от влаги. Вдали сквозь просветы между кустами сумеречно белела Плива, вечно живая, не знающая ни сна ни отдыха.
XIV
И день и два ждала Зорка, надеясь, что Шолая вернется домой. Но так и не дождалась. Дни складывались в недели, а его все не было. Единственные вести о Шолае доходили до нее от солдат, проходивших через село. Да еще Проле передал через Влаха, что Шолая жив и здоров. Тяжело было Зорке, и, чтобы облегчить душу, она брала на руки дочку и говорила с ней об отце.
— Ничего, детка, возвратится наш папа. Сейчас он у Купреса, говорят, воюет. — Зорка гладила девочку по лохматой головке и радовалась, видя, как много в лице ее дочки отцовского. — Песни о нем поют по всей округе…
Вскоре после боя с итальянцами, о котором разнеслась широкая молва, к Зорке пришел дед Перушко.
— Бог помощь, Зорка! Здравствуй! — закудахтал дед, охорашивая бороду и ставя палку в угол. — Ну, как дела? Ждешь хозяина, а? Командира своего? А ты, дитятко, — повернулся он к маленькой Зорке, — соскучилась по отцу?.. Эх, сахарку у меня нет для тебя. — Старик начал подмигивать девочке, гримасничать, пытаясь ее рассмешить.
Зорка подала деду табурет и предложила присесть.
— Да, зима на пороге, а войне конца не видно, — вздохнул Перушко.
— Дедушка, я слышала, что ты у Шолаи был? — спросила Зорка.
— Был, бог свидетель, — весело ответил Перушко, удобнее устраиваясь на табурете. Умная голова у твоего мужа, ничего не скажешь. Встретил меня как родного, и дела все согласно обсудили. На меня ведь бабы в комитете напирали — требовали провиант разделить, который у итальянцев захватили. Чуть бороду мне не выдрали. А теперь все уладили. Сделали, как Шолая сказал.
При всякой удаче Перушко оживлялся и начинал кудахтать, словно петух, нашедший зерно.
— Э, старость моя несчастная! Где оно, время молодое, когда с места мог через коня перемахнуть! Если бы мне не надо было на селе с бабами воевать, знаешь, где бы сейчас моя винтовка стреляла! Гляжу я на Шолаю, и сердце разрывается от зависти. Эх-ма!..
Слушала Зорка его болтовню и вздыхала.
— Долго Шолая не едет, уже шестая неделя пошла.
— Ну и что? Командиру не положено дома на печи валяться. Я сам, голуба, от Загреба до Вены дошел, а оттуда до Галиции, из Галиции в Салоники, из Салоник через Македонию снова в Загреб. Весь свет, почитай, обошел, а домой ни разу не завернул. Не положено — и весь сказ. Командир на войне что пастух у стада. Отлучится на минуту — а волк, смотришь, и унесет двухлетка. Нет, ты уж привыкай к тому, что он может еще целый год не появиться. Не тужи зря. Лучше гостинцев побольше припаси ему.
Когда Перушко ушел, Зорка долго стояла у ворот, глядя на подернутую дымкой долину, над которой ветер шевелил облака. Холодный воздух освежал горячие щеки. Чувствовалось приближение зимы.
Снег начал падать рано вечером, а к утру вся долина уже лежала под мягким белым покрывалом. Деревья протягивали людям посиневшие от холода ветви. А Плива блестела зеленоватой гладью, с любопытством посматривала на сахарные берега, мягко лизала их и игриво мчалась-вперед. Когда над ней начинали клубиться облака, Плива мрачнела и угрожающе выбрасывала к небу пенистые брызги.
Зорка стояла у окна с дочкой на руках. Белый иней затянул стекла, оставив незамерзшими лишь несколько кружочков, через которые можно было смотреть вдаль. Зорка любовалась запорошенной снегом улицей. Все на ней выглядело таким нетронуто чистым, и мысли Зорки обратились к дням ее молодости.