Оборотень вел себя против ожиданий на редкость послушно. Позволил наложить тугую повязку и даже выпил пару глотков зелья, боль снимающего. Лачи стало не по себе — неужто смирился? Или печать столь сильна, одолела? С кем другим не сомневался бы — затаился, пытается придумать что-либо. Этот — не умеет, весь как на ладони.
А может, просто устал, живой все-таки.
— Это правда, что вас учат находить удовольствие в боли? — не сомневался, что ответ последует. Печать хальни не позволит пропустить мимо ушей требование разговора.
— Да, все деревья увешаны покалеченными младенцами, прямо с колыбели! — рассмеялся очень зло и очень искренне. И добавил с непередаваемой интонацией: — Север…
— И все же мне интересно, — изучающий взгляд.
— Нет. Мы не боимся боли. Если не остается ничего другого, да, стоит сделать ее своей радостью. Но просто так — глупо, ты не находишь?
— Нахожу, разумеется. Я рад, что мы хоть на какие-то вещи смотрим сходно.
Мальчишка дернулся было подняться, но Лачи остановил:
— Лежи. Это не приказ, это совет.
— Хочешь, чтобы кошка не развалилась на части, прежде чем понадобится? Не дождешься!
— Просто не хочу тебе лишних неудобств.
— Почему ты вообще решил побыть таким добрым, северянин? Может, еще и заплачешь?
— Не дождешься, — передразнил его. — А почему — тебе трудно понять, наверное. Не вижу смысла в бессмысленной жестокости. Вам она дает радость, а для нас — лишняя.
— Да ну? Какое величие в голосе! Эсса всегда довольны собой, — презрительная гримаса исказила лицо: — Амаута, и этот еще говорит о жестокости… Это ваша черта, всегда оставаться чистенькими в собственных глазах. Крысы северные, — без прежней озлобленности, устало. И добавил: — Ну, чего еще хочешь?
— Пока ничего. И не жди подвоха каждый миг — в конце концов, мое обещание кое-что значит, а ты его получил.
— Уйди тогда. — Не просьба. Так отдают приказы. Пусть…
Лачи поднялся, у самой двери оглянулся на пленника. Тот неподвижно лежал, закрыты глаза.
В этих пещерах Лачи считал себя дома. А вот Элати и тем паче Лешти, чтобы ни мнили о себе, оставались гостями — непрошенными. Лачи не хотел упускать их из под своего контроля и знал, что не упустит. Он свернул в узкий неосвещенный коридор, пробираясь едва не наощупь — только кристалл на ладони светился, не ярче гнилушки. Скоро дошел до стены, с виду цельной, только в коридорчике было слышно даже дыхание тех, что за ней, не то что слова.
— Я намерена предупредить сестру, — говорила Элати.
— Ты полагаешь, аньу, Соправитель не расскажет о своем приобретении? — кажется, Лешти недоверчиво покачивал головой. Была у него такая привычка, будто игрушка глиняная, из тех, что делают некоторые гончары.
— Я не знаю, что и когда он расскажет! — отрезала Элати. — И хочу сделать это сама — и как можно быстрее. Голубям не доверю, они всего лишь глупые слабые птицы.
— Но ты знаешь мало…
— Тут останешься ты. Или боишься? Лачи и на тебя нагнал страху своей кошкой в ошейнике!
Видела бы ты «кошку» в долине Сиван, не сдержал смешка Лачи. Значит, Элати покинет их, одиноких, и поскачет к сестрице во весь опор. А Лешти, верный, испуганный, останется тут.
Ну и чудно.
Все было ясно, и он не стал дослушивать — Элати упряма, не меняет решений. Разве что прикажет сестра, которой тут не было точно. Соправитель поспешил к пленнику своему.
Повязка валялась в углу комнаты.
Черный энихи свернулся в другом углу.
— Возвращайся, — позвал Лачи. — Поговорим.
Кошка только стукнула хвостом по полу — Кайе не мог позволить себе открыто выказать гнев… впервые. Но презрение — великолепно.
Зверь не собирался перекидываться. А разговаривать с кошкой — нелепо.
Заставить просто, всего-то отдать приказ. Не хотелось. Сам себе удивлялся — привлекала эта дикая гордость, не было желания ломать ее, да еще так… примитивно, напротив, хотелось коснуться; вспомнил — в детстве, когда болел зуб, так же тянуло дотронуться.
Вот и решение, мелькнула мысль, и человек не сдержал тонкой улыбки. Осторожно опустил ладонь на спину зверя, помня — он ранен. Вот, и кровь снова пошла, как повязку сорвал, когда перекинулся… Пальцы утонули в густой черной шерсти, мягкой-мягкой.
Не обратил никакого внимания на рычание. Зверь встал, скидывая руку, шагнул в сторону, но словно лбом уперся в негромкое повеление:
— Оставайся на месте.
Все-таки без приказов с ним не справиться. Рука снова осторожно взъерошила мех, но, поднятая в третий раз, встретила пустоту.
— Амаута талли хиши!! — прошипел мальчишка, откидываясь к стене. — Добился, чего хотел, да? Убери свои лапы!
— Лапы у тебя, котенок, — северянин поднялся, отступил на шаг, улыбаясь. Подействовало. Перекинулся добровольно… почти. Оглядел его, подняв бровь:
— Может, умоешься? Или у вас на юге…
Договорить не успел. Прозвучавшая ответом длинная фраза вряд ли содержала в себе нечто осмысленное и пристойное, но эмоций в ней было через край.
— Оставь меня в покое!
— Да оставлю, не бойся. Если желаешь, ходи без повязки. — Указал на большой кувшин: — Воды тебе хватит.
На "не бойся" оборотень вскинулся, но промолчал. Лачи еще раз долго, пристально посмотрел на пленника, повернулся и вышел. Нет, пока он говорить не способен. Ничего, время ждет. Через пластину в двери видно было, что юноша делает, а из комнаты дверь казалась сплошь деревянной, обитой железом.
Мальчишка, убедившись, что дверь закрылась, сразу потянулся к воде — сначала пил, жадно, потом плеснул на тканое полотенце, принялся стирать кровь. Северянин угадал верно — котенок не боялся собственной крови, как и чужой, разумеется; но, испачкавшись, потом приводил шерстку в порядок с особым тщанием.
Печать печатью, но стоит его приручить. Лачи не считал сие невозможным — приручают и зверей, и людей.
Несколько дней прошло, и все эти дни Лачи напряженно думал. Мерил шагами комнату, служившую спальней — порой едва ли не до рассвета. Опасался наступать на лунный луч — оскорбится луна, отнимет удачу. Вот ведь, некстати вспомнил детское суеверие…
Лешти ходил за Лачи хвостом. Постоянная слежка поначалу забавляла, потом начала злить. А неподалеку засела вернувшаяся Элати, злобная, будто летучая мышь, и ожидала докладов соратника своего. Сама больше не совалась к котенку. Лачи догадывался, что произошло… наверняка ведь полезла сама, посмотреть — и увиденное очень ей не понравилось.
— Когда ты думаешь отвезти его в Тейит? — прямо спросил Лешти на пятый день, порядком разозленный недомолвками.
— У меня до сих пор нет уверенности, что следует его куда-то везти. Почти нет шансов ему порвать цепь… но вдруг? Я отвечаю за город. Пусть Соправительница приедет сама, и мы примем общее решение здесь.
— Лайа Белый Луч давно уже решила — он должен умереть или перестать быть собой, ежели тебе угодно сохранить тело, чтобы ставить южанам условия.
Лачи отвечал терпеливо:
— Ты даже не представляешь, сколько усилий мы тратим, чтобы переубедить друг друга с главой Обсидиана. Неужто думаешь, мне достаточно пары писем? У меня найдется, что ей сказать.
— Зачем тебе это чудовище живым и здоровым? Хочешь натравить его на юг? Берегись, Лачи. Ты не знаешь пределов покорности оборотня…
— Печать хальни сдержит и воплощение Бездны.
Подобные разговоры начали надоедать — Лешти гудел над ухом, и Лачи рад был бы не слушать его. Не мог — слишком привык принимать к сведению не только слова, но и нотки голоса.
Вскорости поймал себя на том, что, спасаясь от Лешти, начинает искать общества своего пленника, даже без мысли о приручении.
Приходил, привычно уже всматривался, ища малейшие изменения. Садился подле стенки с небольшими окнами — если так можно назвать высеченные в камне проемы, куда не пролезть человеку. Первым заговаривал с оборотнем — тот откликался все чаще, почти с готовностью. Молчать не привык…