Силуэты пушкинской эпохи

Премудро создан я, могу на вас сослаться,
Могу чихнуть, могу зевнуть,
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.

В. Г. Бенедиктов (1807–1873)

Владимир Григорьевич Бенедиктов был усердным и благополучным чиновником. Его карьера складывалась как нельзя более удачно. Он окончил Кадетский корпус в Петербурге, участвовал в Польской кампании 1831 года, был награжден за храбрость орденом св. Анны 4-й степени и вскоре, выйдя в отставку, поступил на службу в Министерство финансов, в Особенную канцелярию по секретной части. Его усердие и ум были вполне оценены, повышение следовало за повышением, и в 1850 году Бенедиктов получил чин действительного статского советника, то есть дослужился до генерала.

Но не усердие и не математические способности, — как говорят, весьма незаурядные, — составили ему известность и славу. Этот невзрачный, с неброской внешностью чиновник был одним из самых популярных поэтов середины XIX века. В 1835 году вышла первая книга его стихов, которая имела сенсационный успех. Год спустя появилось ее второе издание, и, начиная с 1836 года, Бенедиктов постоянно печатается в журналах «Библиотека для чтения», «Сын отечества» и др.

«Появление стихотворений Бенедиктова произвело страшный гвалт и шум не только в литературном, но и в чиновничьем мире, — вспоминал Иван Панаев. — И литераторы, и чиновники петербургские были в экстазе от Бенедиктова… Жуковский, говорят, до того был поражен и восхищен книжечкою Бенедиктова, что несколько дней сряду не расставался с нею и, гуляя по Царскосельскому саду, оглашал воздух бенедиктовскими звуками. Один Пушкин оставался хладнокровным, прочитав Бенедиктова, и на вопрос: какого мнения он о новом поэте? — отвечал, что у него есть превосходное сравнение неба с опрокинутой чашей; к этому он ничего не прибавлял более…»

Сравнение, которое понравилось Пушкину, из стихотворения Бенедиктова «Облака»:

Чаша неба голубая
Опрокинута на мир, —

и, надо сказать, это самое нейтральное из его действительно смелых сравнений. Современников изумляло его виртуозное, предвосхищающее Северянина и обэриутов, но в отличие от последних гораздо меньше окрашенное иронией, поэтическое разностилие. Поэтическая отвага, граничащая с самопародией, — так, кстати, воспринимал стихи Бенедиктова Чернышевский — действительно была революционной:

Как вносил я в вихрь круженья
Пред завистливой толпой
Стан твой, полный обольщенья,
На ладони огневой,
И рука моя лениво
Отделялась от огней
Бесконечно прихотливой
Дивной талии твоей;
И, когда ты утомлялась
И садилась отдохнуть,
Океаном мне являлась
Негой зыблемая грудь, —
И на этом океане,
В пене млечной белизны,
Через дымку, как в тумане,
Рисовались две волны.
То угрюм, то буйно весел,
Я стоял у пышных кресел,
Где покоилася ты,
И прерывистою речью,
К твоему склонясь предплечью,
Проливал свои мечты.
Ты внимала мне приветно,
А шалун главы твоей —
Русый локон — незаметно
По щеке скользил моей.

Естественно, что такие стихи просто просились на пародию, и пародии не замедлили появиться. Козьма Прутков, Дмитрий Минаев и др. охотно и с удовольствием издевались над музой Бенедиктова. Критика обвиняла его в многословии и смысловой невнятице. Особенно усердствовал Белинский. «Вычурность некоторых стихотворений, в самом деле поразительная при уме и таланте Бенедиктова, — писал Гончаров, — делала его каким-то будто личным врагом Белинского». Статьи неистового Виссариона сильно повлияли на общественное мнение о Бенедиктове, и позже Тургенев, например, удивлялся, как он мог в юности восхищаться его стихами и ставить их выше пушкинских.