В Рылееве подкупали прежде всего нравственная щепетильность, сострадательность и пылкость характера. «Я не знавал другого человека, который обладал бы такой притягательной силой, как Рылеев, — вспоминал Никитенко. — Среднего роста, хорошо сложенный, с умным, серьезным лицом, он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при более близком знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, а вам самим поглубже заглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему. В минуты сильного волнения или поэтического возбуждения глаза эти горели и точно искрились. Становилось жутко: столько в них было сосредоточенной силы и огня».
В нем действительно пылал огонь религиозного подвижника. Высший, духовный смысл он вкладывал в свою деятельность, а отнюдь не просто социально-политический. «Человек свят, когда соглашает поступки свои с делами Промысла, — писал Рылеев. — Человечество не имеет свободы воли. Усовершенствование есть цель, к которой стремится оно по предназначению Промысла; история всех народов служит тому неопровержимым доказательством».
«Он веровал, — писал о Рылееве Александр Бестужев, — что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убежден в правоте своего дела, то значит само провидение им руководит…»
13 июля 1826 года фейерверкер Соколов и плац-майор Подушкин вошли в камеру Рылеева. Идущий на смерть казался совершенно спокойным. Он закончил письмо к жене, отломил кусочек булки, запил водою, простился со своими тюремщиками. Благословил на все четыре стороны тех, кого оставлял здесь: жену, дочь, друзей, Россию… Потом сказал: «Я готов идти!»
Он прошел по коридору, тяжело бряцая цепями и громко обращаясь к запертым дверям тюремных камер: «Простите, простите, братья!»
М. А. Салтыков (1767–1851)
«Почетный гусь» и «природный член» общества «Арзамас», знакомый Батюшкова, Дашкова, Пушкина, тесть А. А. Дельвига, Михаил Александрович Салтыков был небезызвестным человеком начала XIX века и являл собой яркий тип екатерининского вельможи.
Салтыков происходил из древней боярской московской семьи, однако родители его по духу и мировоззрению своему целиком принадлежали веку Просвещения. Он возрос в среде, проникнутой вольтерианством, и сам с молодых ногтей пропитался этим миронастроением, которое сохранял до конца своей жизни.
Питомец Шляхетского Кадетского корпуса поры графа Ангальта, он был предан театральным и литературным интересам и сам впоследствии много писал, хотя ничего не печатал. Отдав дань военной службе, он в 1794 году был уже полковником С.-Петербургского драгунского полка и состоял при президенте Военной коллегии, своем родиче графе Салтыкове. Судьба ему улыбнулась, в это время он «попал в случай» у Екатерины и был даже помещен во дворце в комнатах фаворита Платона Зубова. Фавор его длился недолго, после смерти Екатерины Павел I уволил его со службы, и лишь при Александре звезда Салтыкова вновь засияла. Его сделали камергером, зачислили в службу, и он вошел в интимный круг друзей молодого государя, с которым был близок еще в годы павловского царствования.
Его карьера могла бы успешно развиваться и дальше, Александр, по словам Греча, предлагал ему какое-то место, но Салтыков отказался, объявив, что намерен жениться и жить в уединении. «Жажда власти, отличий и почестей, — писал Михаил Александрович Салтыков в одном из писем, — является в большинстве случаев у людей неутолимою, и они нередко упиваются ими до водянки. Я рано познал скользкость этого пути и тщательно избегал его: яд честолюбия никогда не отравлял моего сердца… Я счел бы себя счастливым даже в бедной хижине, если бы она в состоянии была обеспечить мне покойное состояние духа, мир и тишину».
Он женился на Елизавете Францевне Ришар, одной из дочерей швейцарской француженки, содержавшей известный тогда в Петербурге пансион для девиц, жил, правда, не в хижине, а в Казани, в Москве, затем переехал для воспитания дочери в Петербург, где находился не у дел и посвящал свой досуг литературе и театру. «Замечательный умом и основательным образованием, — писал о Салтыкове Свирбеев, — не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоил себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав в первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом, был типом знатного и просвещенного русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только отличием, что он превосходно знал и русский язык».