Иностранца провожали всей гурьбой. По его просьбе спели хором знаменитую в те дни «Как в саду при долине». Гость, уже успевший запомнить и слова и мотив, подпевал. И песня эта, в обычное время тоскливая, рассчитанная на людское сочувствие, на этот раз гремела, как победный марш…
— …Вот это я сегодня и вспоминал во время вашего доклада, — сказал собеседник. — Как вы думаете, — это был Фучик, а? — повторил он.
Разговорившись, мы не заметили, что фойе опустело, не услышали, как из зала понеслись звуки пения: там начался концерт.
В пустом фойе застучали торопливые шаги. Рыжеволосая девочка в коричневом школьном платье, разрумянившаяся и запыхавшаяся, подбежала к нам и, едва переводя дыхание, протянула отцу старый конверт.
— Вот, еле нашли.
Собеседник извлек из конверта фотографию. Снимок почти выгорел, и все же можно было разобрать на нем группу мальчишек в полосатых футболках. Они сидели, тараща глаза на аппарат, а в центре их — взрослый, в белой рубашке «апаш» с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Он прижимал к себе худенького мальчугана с коротко остриженной круглой головой. Лицо взрослого разобрать было почти невозможно.
И все-таки чудился и широкий разлет темных бровей и белые зубы, открывающиеся в улыбке.
— Это вот я, Петька Цыганок, — сказал железнодорожный начальник. — А это… Как вы думаете, это не Фучик?
Чувствовалось, что и отцу и дочери очень хочется, чтобы подтвердилась именно эта их догадка. И я ответил как можно уверенней:
— Да, это Фучик.
P. S. После того, как я рассказал в «Правде» об этой истории, мне удалось точно установить правильность такой догадки. Нашелся и еще один участник исторического штурма детдомовских футбольных ворот, ныне майор в отставке и военный пенсионер. Нашлась и девушка, запечатленная на снимке в юнгштурмовке и красной косынке, она рассказала, как сопровождала Юлиуса в его путешествии по Киргизии. Увы, время не пощадило хорошенькую комсомолку. А вот Юлиус Фучик навсегда останется для всех, кто его знал, кто с ним работал, с кем он просто встречался, все таким же ясноглазым, молодым, веселым, каким он запечатлен на старом выгоревшем снимке полвека назад.
Варпет
Я знал, что на армянском языке существует такое слово: «варпет». Знал, что так земляки почтительно именуют одного из великих художников нашего времени Мартироса Сарьяна. Но вот точно перевести мне это слово не смог даже знаток армянской культуры Мартын Мержанов. Мастер? Нет, не то. Мало. Французское метр? Опять не то. Метр, это только для круга художников, это слишком профессионально-замкнуто. Учитель? В том смысле, в каком употребляют иногда это слово работники культуры. И это слабо, ибо варпет — это прежде всего всенародное признание.
Слово это в применении к Сарьяну я слышал много раз, однако точно объяснить его для себя смог лишь после того, как сам познакомился с этим человеком.
В послевоенные годы мне повезло — удалось приобрести два полотна Сарьяна. Небольшие полотна. На одном — типичный армянский пейзаж: черепичные крыши знаменитой теперь Бюроканской обсерватории такой, какой она была в те давние дни, неторопливая цепь пологих гор по горизонту, ярчайшая растительность вдоль дороги и две неясно прорисованные женские фигуры в темном, которые, как кажется, просто двигаются по полотну. На другом полотне на ярко-оранжевом небе синие-синие горы, желтая спеющая нива на маленьком поле, ярко-зеленые кисточки пирамидальных тополей, подпирающие бездонное небо. Самые простые сюжеты, но все на них необычайное, сарьяновское, сразу же бросающееся в глаза и запоминающееся навечно. В минуту усталости или какой-нибудь душевной невзгоды смотришь на эти полотна, будто в иной поэтический мир, смотришь и как-то сразу согреваешься. В солнечном обаянии этого мира уходит усталость, успокаивается душа. А когда картины эти берут на какую-нибудь выставку, что иногда случается, просто физически ощущаешь пустоту, образовавшуюся на стене, и кажется, что уехал дорогой, близкий тебе человек.
Краски Сарьяна настолько необычны, что сразу в них как-то и не поверишь. Они так сильны и так контрастны, что кажется, рождены лишь воображением художника. Но вот мы с женой попали в Армению, попутешествовали по этой горной стране и вдруг убедились, что при всей необычности и индивидуальности в своей колористике Сарьян реалист в лучшем смысле этого, к сожалению, очень захватанного слова, что он не просто видит, но и ощущает свой край, который живет и звучит в его сердце, как в прозе Ованеса Туманяна или в мелодике Комитаса.