Эта могучая живая струя высокой народности в соединении с революционностью оплодотворила в этом веке трех самобытных гигантов живописи: Хосе Климента Ороско, Диего Риверу и конечно же Давида Альфаро Сикейроса, в творчестве которого эти две тенденции нашли наиболее сильное отражение.
Эти три художника украсили своими творениями наш беспокойный, столь богатый страшными сокрушительными войнами и великими революциями век. Они очень различны, эти три мастера. У каждого из них свое лицо, свой метод, своя манера. Но все они, сами находясь в эпицентре кипения социальной и политической среды, жили жизнью своего народа, печалились его печалями, радовались его радостями. Они, и опять же все по-разному, каждый по-своему, отразили в своем творчестве самые острые этапы истории Мексики — от безжалостной оккупации страны железными ордами испанских конкистадоров, от ранних слепых и стихийных крестьянских бунтов до рабочих забастовок, до могучих классовых битв уже сегодняшних дней.
Не восприняв ни одного из модных европейских увлечений, они, эти три мексиканских мастера, шли своим путем, заряжая свои творческие аккумуляторы от народных традиций аборигенов, и запечатлевали себя, свои раздумья о прошлом и мечты о будущем и, может быть, не столько выразительно на полотнах, сколько на стенах общественных зданий, начиная с клубов профсоюзных ассоциаций и социальных учреждений до соборов, до президентского дворца.
И вот нам предстоит познакомиться с одним из этих мастеров, вживе ставшем легендой своего народа. Советский посол С. Т. Базаров, широко мыслящий человек, уважаемый местной интеллигенцией, давно уже дружит с этим художником. Посол сам везет нас из Мехико в маленький городок за гребнем гор, где у художника сейчас студия, в которой он работает над грандиознейшей композицией со сложным названием: «Марш человечества по Земле и в Космосе».
— Грандиознейшая работа, настолько большая и сложная, что даже представить ее трудно, — говорит посол, который, как оказывается, в курсе событий. — Восемь тысяч квадратных метров. Восемь тысяч! Для этой работы в Мехико строится специальное здание. Оно задумано как своеобразный мемориал Героическому Человеку… В этой стране много отличных фресок и стенных росписей, но в таком масштабе только Сикейрос мог размахнуться.
За окном несутся картины причудливого горного пейзажа. Мы высоко, машина занесла нас под облака. Становится трудно дышать, хотя горный воздух кристаллически чист и напоен ароматами альпийских трав. Посол продолжает:
— Фрески — это не то слово. Для того, чтобы обозначить то, что он делает, в искусстве еще нет точного названия. Сам он называет это скульптоживопись. Так это дословно переводится на русский. Не фреска, не барельеф, не горельеф, а как бы все это вместе.
Сбежав с гор, машина въезжает на улочки залитого солнцем городка с особнячками испанского типа, причем как яркие разноцветные облака через белые глухие заборы вылезают наружу целые каскады каких-то цветущих кустов и деревьев. Все это неистово благоухает под жарким палящим солнцем. А улицы совершенно безлюдны. Мы приехали в час фиесты — послеобеденного отдыха, когда весь городок погружается в сон.
Весь городок, но не дом, у ворот которого остановилась машина с посольским флажком на радиаторе. За высоким забором, где студия художника, чувствуется интенсивная жизнь. Долетающие оттуда звуки совершенно необычны для художественного труда: стук молотков по упрямому металлу, визг пил, распиливающих сталь, а к аромату цветов примешиваются совсем индустриальные запахи каких-то химических соединений.
Художник и его жена радушно встречают на пороге. На нем белое помятое сомбреро, застиранный глухой комбинезон, какие в Соединенных Штатах зовут оверолами и в каких ходят на смену рабочие. И оверол этот измазан не только красками, но машинным маслом и ржавчиной. И руки у художника в масле и ржавчине, будто он слесарь и только что отошел от верстака. Вместо руки он подает нам локоть и добродушно извиняется: ничего не поделаешь, мы приехали раньше оговоренного часа и застали его за работой.