А вот его письмо, в котором Кравчинский, уже прославившийся на родине как романист Степняк, предсказывает юной англичанке литературное будущее: «…Ах, Лили, если бы вы знали, как хороши ваши описания природы… Вы непременно должны попробовать свои силы на писательстве…»
— Не после этого ли письма вам пришло желание попробовать свои силы в литературе?
Собеседница будто не слышит вопроса. Взгляд ее устремлен куда-то вдаль. Может быть, в эту минуту она забыла о нас, сидящих рядом на диване и за нехваткой мебели просто на полу у ее ног.
— …Он часто бывал у нас, Кравчинский… Мы с сестрой… шутя звали его «опекун»… А почему… я и не знаю. Наверное, потому, что совсем молоденькие были, а он… со своей бородой… казался нам старым… А может быть, потому, что он помогал нам… советами… Для нас он был… герой. Когда не виделись, он писал… часто писал, давал советы в письмах… Прекрасный, честный человек… Вы, русские, кажется, все славные… люди. Я люблю… Россию…
Она смотрит на нас по очереди, будто в нас, приехавших из далекой страны, хочет уловить черты друзей юности. Говорить ей трудно. Фразы все время прерываются паузами. Мы стараемся не переутомлять ее вопросами, но в биографии Степняка-Кравчинского столько черт, схожих с Оводом, что удержаться от соблазна трудно, и Анатолий Софронов начинает издали, как, мол, родилась у вас идея романа. Не было ли в жизни прототипов, подсказавших и образ героя, и всю историю?
Писательница снова задумывается. На лице та же улыбка, обращенная в прошлое, к людям, которых давно уже нет, к словам, которые давно отзвучали и живут только в ее памяти.
— Это… трудно сказать… как родится роман… Разве знаешь… если бы кто-нибудь мог объяснить… Удивительные люди, масса впечатлений… юный ум… Нет, не то.
Потом лицо ее обращается туда, где висит картина, к средневековому юноше в черном берете, со скорбной складкой волевых губ. Она долго смотрит на него.
— Девушкой была в Париже… ходила по галерее Лувра… и вот портрет итальянского художника Франчабиджо… Шестнадцатый век… Он сразу понравился… Купила репродукцию, повесила над кроватью. Видите, висит… Больше семидесяти лет… Смотрите: лицо мужественное и печальное… Это Артур… Когда писала, смотрела на него… А так очень трудно… сказать, как рождается образ…
Наступает пауза. Мы сидим тише воды ниже травы. Ждем, пока собеседница отдохнет, соберется с мыслями.
Узнаем новые подробности ее биографии. Дочь крупного английского математика Джорджа Буля, племянница знаменитого полковника Эвереста, ученого-путешественника, открывателя Гималаев. Воспитанница берлинской консерватории, которую окончила одновременно со славянским отделением университета. Она по велению сердца бросила дом и устремилась в Россию, где революционная молодежь после разгрома «Народной воли» снова пыталась сколачивать свои силы. Она ехала в далекую, неизвестную страну не как дочь знатного англичанина, а как скромная гувернантка, таящая желание связать судьбу с русской революционной молодежью. В Петербурге, поступив на службу в семью влиятельного генерала, сблизилась со студенткой-медичкой, женой народовольца, вошла в кружок русской революционной молодежи и с упоением проводила свободное время в их убогой квартирке где-то на петербургской окраине.
— И господина Кропоткина… встречала… Когда моего знакомого арестовали, я через хозяйку-генеральшу добилась разрешения… посещать арестованных… в тюрьме на Шпалерной. Знакомый был болен… Тюремная пища очень дурна… Носила ему передачи… Уголовных держали вместе с политическими. Приходилось целый час дожидаться… Очень неудобно… уголовные не всегда были добрыми людьми. Они находились здесь же.
Писательница берет у меня записную книжку и начинает рисовать, как проходил тюремный коридор, где обычно ей приходилось сидеть, ожидая свидания с арестованными, где находились уголовники.
Чувствуется, что несущественные эти подробности ей дороги и что она считает очень важным, чтобы мы представили себе расположение тюрьмы.
— Но там был хороший… старичок… тюремщик… Он меня жалел, запрещал уголовным меня обижать. Они были… несчастные… люди. Они тоже привыкли ко мне… Мы разговаривали… Они пели мне песни…
Давнее время, бесконечно далекие дни. Будто кто шевелит страницы старых мемуаров…
В юности Лилиан увлекалась славянскими языками, переводила на английский Лермонтова, Пушкина, Шевченко. Задумала перевод Мицкевича и для совершенствования в польском языке приехала в Варшаву. Тут, по ее выражению, ей «в душу упало первое зерно любви», к человеку, который стал потом ее мужем. Как-то в воскресенье шла по Варшаве и заметила, что люди спешат куда-то.