Потом он позвонил Панферову домой, сказал не без юмора: вот, мол, тут рядом бушует начинающий автор…
— Федор Иванович просит вас заехать к нему, — сообщил он мне и положил трубку. Солидно поправил свои профессорские очки. Потом написал на бумажке адрес и даже номер автобуса, на котором можно было доехать.
Уже по пути поостыв, листая в автобусе рукопись, я убедился, что «внешний редактор» не такой уж кровожадный изверг, каким он мне поначалу показался, и что правка в общем-то произведена толковая. Словом, перед редактором я предстал успокоенным.
Панферов с женой — немолодой женщиной, с хорошим лицом сельской учительницы — пили чай. Усадили за стол и меня, будто старого знакомого, завернувшего на огонек.
— Вам не слишком крепкий, а то ведь Федор Иванович у нас любит черный, как деготь, круто завариваем.
Никогда ни до, ни после не видел я, чтобы чай пили с таким вкусом, смаком, как за этим столом. Панферов пил стакан за стаканом с блюдечка, откусывая сахар от большого куска. На коленях у него лежало развернутое полотенце, время от времени он отирал им пот и обмахивался.
О рукописи за чаем не было сказано ни слова. Только когда был выпит последний стакан и хозяин, перевернув его, отставил в сторону, положив сверху оставшийся кусочек сахару, он придвинул ко мне кресло.
— Чаковский говорит, что вы там в редакции разбушевались. Напрасно. Я вам дал хорошего внешнего редактора. Вы «Фарт» Антонины Коптяевой у нас читали?
— Читал.
— Нравится?
— Интересный роман.
— Еще бы!.. Так вот тот же редактор был. А Тихона Семушкина «Чукотку» читали? Нравится?
— Интересно, самобытно. Необыкновенно.
— То-то. А ведь первая его книга. Сам-то он учитель. И опять тот же редактор. Он многих начинающих в литературу подсадил. Все благодарили. Чутье, вкус — дай господи. И сам хорошо пишет. Раз он вас взял редактировать — хороший признак. Стало быть, вы его заинтересовали.
Грузновато, как-то очень значительно ступая в шлепанцах, прошел по комнате, остановился у моего стула.
— Сидите, сидите. У меня, как у петуха, привычка такая ходить. Так вот мое правило: ничего не навязывать автору. Все, что там намазано в рукописи, принимайте как совет. Только как совет. Что не нравится — вычеркивайте, что нужно — оставляйте… Только быстро. Вы у меня через номер стоите… Перепечатку оплачу.
Все эти «я», «у меня», «мое правило» и даже это самое «оплачу», так отчетливо прозвучавшие в телеграмме и здесь вот в беседе, в чьих-то других устах звучали бы, вероятно, неприятно, а у Панферова как-то совершенно естественно. Я уже понял, что журнал он считает чем-то глубоко своим, все происходящее в нем воспринимает сердцем, и понятно стало, почему в редакции без его ведома и стула переставить нельзя.
Когда меня вызвали в Москву читать верстку, Федор Иванович считал меня уже своим человеком. Пригласил в Малый театр на репетицию своей пьесы «Жизнь». Посадил рядом, щедро рекомендовал своим знакомым, рекомендовал с такими преувеличенно лестными характеристиками, что мне стало даже неудобно.
— Федор Иванович, зачем так!
— Нужно. Вам нужно, не мне. Книге больший тираж дадут.
Спектакль получался несколько клочковатый, но образы его, знакомые по первым книгам «Брусков» — этой эпопеи крестьянской жизни, — и Кирилл Ждаркин, и Стеша, и сатирически заостренные фигуры противников коллективизации Ильи Плакущева, Егора Чухляева на сцене вырисовывались сочно во плоти и крови. В целом постановка производила впечатление.
Панферов очень переживал перепитии действия. То и дело вопросительно смотрел на меня.
— Ну как, ничего, доходит?.. А не дожали, не дожали они эту сцену.
Была там сцена гулянки. Подвыпившие мужики спорят о коллективизации, о чувстве собственности. В ярости спора один из них сдирает резные деревянные наличники с окна и вешает их на шею своему оппоненту в споре:
— На, на, общее так общее.
Эта, несколько натуралистическая, картинка произвела на автора особое впечатление: он откровенно плакал.
Когда занавес закрылся в последний раз, спросил, глядя прямо в глаза:
— Впечатляет? Ну? Только искренне.
Я искренне ответил:
— Интересно.
— У вас в Калинине хороший театр?
— Очень хороший.
— Рекомендуйте им мою пьесу. Сам приеду читать.
И выполнил обещание, приехал.
Прочел пьесу, угостил труппу в лучшем нашем ресторане «Селигер». Всех покорил своим хлебосольством и простотой.