Мадлен доставили в известный всему Парижу дом гестапо. В воскресенье гестаповцы отдыхали. Французский жандарм, принимавший девушку, хмуро поглядывал на арестованную.
— Зачем ты это сделала? — проворчал.
И в голосе его Мадлен послышалось сочувствие.
— Они убили моего жениха… Я обезумела от горя… Я поклялась им отомстить, — твердила она заранее придуманную на этот случай версию.
Это же она повторяла и гестаповцам, когда те приступили к допросу по всем правилам своего окаянного ремесла. Окружив ее живым кольцом, они по очереди били свою жертву кулаками, бросая от одного к другому. В конце концов обессилев, она, окровавленная, падала на пол. Ее отливали водой и спрашивали:
— Кто вас научил? Кто ваши сообщники? Где вы взяли оружие?
Она твердила все те же слова. Едва живую ее отнесли в камеру без окон и бросили на цементный пол. Через несколько суток, когда она немножко пришла в себя, допрос возобновился. Теперь ее привязали к стулу, сорвали с нее одежду и били резиновыми бичами.
Тело постепенно превращалось в сплошной синяк. Девушка перестала чувствовать удары. Спокойный голос не громко, не зло, но настойчиво спрашивал:
— Назовите вашу организацию, назовите ваших сообщников…
До затуманенного сознания едва доносились эти спокойные и потому особенно страшно звучавшие вопросы. Постепенно Мадлен привыкла к ним. Иногда она вспоминала свою партизанскую кличку. И в уме у нее маячила строка из немецкого поэта Райнера Мариа Рильке, имя которого было ее партизанским псевдонимом:
А распухшие от ударов губы еле слышно, автоматически твердили:
— …Нет, нет, я ничего не знаю… Я мстила за своего жениха. Я ничего больше не знаю. Ничего и никого.
Даже оставшись одна в своей камере, в бреду она повторяла: «Нет, нет, нет…»
Тогда палачи, желавшие, очевидно, во что бы то ни стало до казни вызнать, с кем она была связана, прибегли к одной из самых изощреннейших пыток. Гестаповец, работавший над ее делом, оказывается, уже напал на след. По номеру револьвера, из которого она стреляла, стало известно, что оружие было добыто в результате налета на полицейского. В каком-то досье отыскали ее фотографию, тайно сделанную в тюремной больнице, когда она под видом невесты ходила прощаться с умирающим поэтом Мартини. Нити привели к медицинскому факультету. А до этого был схвачен подросток, совсем мальчик, которого иногда их организация привлекала для расклейки листовок. И однажды палачи привели Мадлен в пустую комнату и привязали к стулу. Потом был введен этот подросток.
— Вы знаете его?
— Нет, — ответила девушка.
— А ты ее знаешь?
Мальчик был избит. Багровый синяк закрывал его правый глаз. Он весь дрожал. Но это был храбрый французский мальчик. Единственный зрячий глаз в упор смотрел на Мадлен.
— Нет, не знаю. Я никогда ее не видел.
Тогда на глазах у Мадлен палачи начали пытать мальчика, выламывать руки, загонять деревяшки под ногти. Он корчился от крика и часто терял сознание. Его приводили в себя с помощью какого-то лекарства, и все начиналось снова.
— Мадемуазель, признайтесь, назовите фамилии сообщников, мы сейчас отпустим этого щенка домой.
— Нет, нет, я ничего не знаю.
— А ты, мальчик, ты не хочешь к маме? Она, наверное, с ума по тебе сходит. Неужели из-за той девки, которая убила нашего полковника, потому что он мало заплатил ей за ночь, ты хочешь умереть, даже не попрощавшись с родителями?
— Нет, нет, я никогда ее не видел…
И самое страшное было в том, что окно во двор было открыто, что там буйствовала ласковая и хмельная парижская весна. Восковой подсвечник каштана, сияя на солнце, тянулся к окну. Этажом выше кто-то играл на рояле Баха, и торжественные, величественные аккорды беспрепятственно влетали в комнату, где два гестаповца спокойно, без злобы, методично выполняя привычную работу, терзали мальчика с рыжими веснушками, густо рассыпанными по переносице.
— Мадемуазель, вы не любите детей, — говорил один из гестаповцев. — Такая милая девушка и такая жестокая. У вас каменное сердце.
— Нет, нет, нет, я ничего не знаю… Я никого не знаю, — упрямо твердили воспаленные, растрескавшиеся губы.